...Привстав на ложе, Златоуст приветствует знаменье,
Скользнувшее в протяжный миг, меж выдохом и днем.
Туман ночует у дверей, и – каждого по жмене –
Семь видов зерен на столе, не тронуты огнем.
Знаменье даже не стучит – плечом отодвигая
Больную явь, тяжелый сон и немочь с языка,
Вокруг патлатой головы кружит – и возлагает
Не два луча, а целых три ромашковых венка.
Пещера слишком высоко, чтоб можно было думать.
Лишь говорить, - и то ему, и то – едва-едва.
Со звоном рвутся лепестки ромашек, и чугунной
Веригой падает венок – обычная трава.
Второй, как липкий мед, увяз на пальцах, не готовых
Постигнуть дрожь; а чей-то смех колечком катит вниз.
У Златоуста на устах не золото, а слово,
А слово – только серебро, им зажигают птиц!..
Не тронув третьего, шагнул; и смотрит вниз, не веря,
Что Божья Матерь может так смеяться и скакать.
Сейчас бы шаг еще и, - но деревья, камни, звери…
И не догнать уж, и ступни босые не обнять.
Из вязи слов сплетая вязь молитв бессчетных, тщетных,
И раз за разом лепеча ромашковый триптих,
Он смотрит сверху на нее – несчастный из бессмертных.
Она сбегает вниз, смеясь – земная из земных…
Кажинный раз на этом самом месте
я вспоминаю о своей невесте.
Вхожу в шалман, заказываю двести.
Река бежит у ног моих, зараза.
Я говорю ей мысленно: бежи.
В глазу - слеза. Но вижу краем глаза
Литейный мост и силуэт баржи.
Моя невеста полюбила друга.
Я как узнал, то чуть их не убил.
Но Кодекс строг. И в чем моя заслуга,
что выдержал характер. Правда, пил.
Я пил как рыба. Если б с комбината
не выгнали, то сгнил бы на корню.
Когда я вижу будку автомата,
то я вхожу и иногда звоню.
Подходит друг, и мы базлаем с другом.
Он говорит мне: Как ты, Иванов?
А как я? Я молчу. И он с испугом
Зайди, кричит, взглянуть на пацанов.
Их мог бы сделать я ей. Но на деле
их сделал он. И точка, и тире.
И я кричу в ответ: На той неделе.
Но той недели нет в календаре.
Рука, где я держу теперь полбанки,
сжимала ей сквозь платье буфера.
И прочее. В углу на оттоманке.
Такое впечатленье, что вчера.
Мослы, переполняющие брюки,
валялись на кровати, все в шерсти.
И горло хочет громко крикнуть: Суки!
Но почему-то говорит: Прости.
За что? Кого? Когда я слышу чаек,
то резкий крик меня бросает в дрожь.
Такой же звук, когда она кончает,
хотя потом еще мычит: Не трожь.
Я знал ее такой, а раньше - целой.
Но жизнь летит, забыв про тормоза.
И я возьму еще бутылку белой.
Она на цвет как у нее глаза.
1968
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
