Над миром тем. Над миром этим. Тем.
Одна вселенная стоит. Торчит. Несётся.
Перо макает в воду кочет солнца.
И всё полно собою в маете.
Какие-то дороги. Дребезжат.
На них шаги. На них повозок. Ноги.
Колёса. Но не едут, а лежат.
Над миром тем, лишённым и тревоги.
Где спать, так спать. То шить себе наряд.
То жить всё время, ехая в дороге.
Над миром придорожным. Никаким.
Над миром тем, который появлялся,
Но тут же где-то сзади оставался.
И над трубой его, как зонтик, дым.
И в мире том, который всюду мчался.
По пашням шевелящие лучи.
Дождя огонь. И струны дребезжали.
Над миром тем, где ехая, лежали,
Где мы едва не сжали – не кричи. –
Огромные ключи в свои же лапы.
Мы спали: сны ворочалися слабо.
Мы жили дома, ехая в ночи
Руками по столу. Чтобы над миром.
Над тем, что девствен. Что умён и зол.
Что слаб внутри. Снаружи: нами назван.
Надутый мир, как шарик. И как плот.
Как вездеход. Как маленький фонарик.
Но он ещё всегда ещё поёт
О чём-то новом, или чём-то старом.
Но это опускаю я. и вот.
Я начинаю. Начинаю. Я же.
Я ж я. Я ж что-то там писать хотел.
Ах да. Колёса. Да и это лето.
Я тоже в этот мир уже приеду.
Я сочиню. Нет. я уже взлетел
Над парусом. И, превратясь в монету,
Огромный мир внезапно пожелтел.
Над миром тем, где я тебя к ответу.
Где ты меня. Где так не мало тел.
Так мало тем. И, в общем, смысла нету.
Но есть лишь то. И это не предел.
А я бегу тебе сказать об этом,
Отгородясь колёсами от дел.
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
