Пенсия мужа, зарплата, три кошки, пёс,
Внук, что сегодня двойку опять принес,
Дочь, что всё в незамужних, хоть вышел срок,
Сын, позабывший дать от тюрьмы зарок.
Что вы, она не ропщет, и не грустит,
Стать бы разочек тещей, и всех простить;
Малой сдалась бы кровью, устроив быт,
Если б хоть день свекровью могла побыть.
Хочется каплю счастья, да взять бы где?
Бога гневить не хочет, оно ж к беде.
Так-то всё вроде гладко, тишь-благодать,
Что-то там будет завтра, зачем гадать?
Квартира №12
Она уходила в полночь,
А он ревновал к мужу,
И думал: «Ведь я – лучше!
А вот, поди ж ты, спешит!»
Она же неслась срочно
В ларьке на пути к дому
Купить полкило помидоров,
Чтоб утром сварить щи.
Он был ей, конечно, нужен,
Чтоб нежностью отогреться,
Чтоб билось, и билось сердце,
И снова – семнадцать лет.
Но только расстаться с мужем
Нельзя – он ведь врос в кости
И в кожу; к тому ж – гости,
И надо варить обед.
Пусть жизнь ее – две части,
И два на плечах дома,
И в горле растет комом
Обида на злой рок,
Но это – её счастье,
И это – её мука,
И бьют каблуки гулко,
И полон любви Бог.
Квартира №6
Когда первый парень двора предложил переспать,
Она растерялась, и кажется, согласилась.
Ей было пятнадцать всего, а ему двадцать пять,
Он был с нею мил, он ведь даже не изнасиловал.
Потом, очень скоро, уехал куда-то там,
А перед отъездом – смешно ж! – избегал старательно.
Она ж ничего не просила, лишь по ночам
Мечтала пройтись по двору с ним в наряде свадебном.
Потом почему-то расти начал вдруг живот,
«Приплыли», - подумала – «Надо б диету, пресс качать»,
Но – не помогало. И бабка – подслепый крот –
Таскала за волосы, «****ь подзаборная!» ей крича.
А сроки все вышли, и доктор послал рожать,
И вот уже третий год, как растет мальчишка.
На двери квартирной писать перестали «****ь»,
И снится всё так же любовь, как в красивых книжках.
Квартира №59
Она не любила ругаться по мелочам,
Поэтому уходила при первой тревоге.
Когда ей грустилось, она припадала к плечам,
Соседки расскажут, что, видимо, слишком к многим.
Носила охапками розы к себе домой,
Один раз в неделю – гербарий мешками к свалке,
И новой надеждой обманывалась весной,
Но, впрочем, октябрь её делал смешной и жалкой.
Но даже рыдая, она улыбалась слегка,
И профиль нервичный будил в вас желанье выпить,
Чуть видимый шрам на запястье несла рука…
Был доктор влюблен, потому и сумела выжить.
Вот так и живет, и влюбленностью красит ночь,
Иначе ей скучно, иначе зачем же утро.
Я что-то забыла? Ах, да, у неё есть дочь,
Одно из немногих, оставшихся с нею, чудо.
Квартира №26
Называл её глупой, и гладил всю ночь колени.
А она, не моргая, смотрела на дом напротив,
Не мешая ему, но это скорей от лени
(Это легче, чем выказать, как от него воротит).
Ей бы чем-то занять это время, так пусть уж будет
На коленях рука, и хоть кто-то уснет счастливым.
Будь, к примеру, одна – и, словно бифштекс на блюде,
Источала бы кровь на газонно-зеленой гриве.
Ну, а так-то – при деле, и некуда торопиться,
И рассвет недалек, и безвременье отступает.
Впрочем, тянет окно желанием оступиться,
Потому-то одна практически не бывает.
Квартира №17
Задавала вопросы, и не получив ответа,
Уходила в себя – так ведь легче хранить молчанье,
И курила одну за одной, и считала лето
Чьим-то странным капризом, чаинки считала в чае;
Напридумав приметы, в них странно искать значенье,
И она не старалась, так легче хранить надежду,
И варила уху, и кормила кота печеньем,
(Он сластена), и шила себе одежду
В странном стиле, и странных цветов, и мечты вшивала,
Так ведь легче хранить уходящие сны, а впрочем
Было некогда спать, при луне она танцевала,
Да и что еще делать, когда так прозрачны ночи?
Квартира №39
Когда она плакала, он уходил за хлебом,
Когда улыбалась, переключал каналы.
Наверное, их роман идеальным не был,
Но губ таких жадных раньше ведь не встречала,
И рук таких сильных.
Это её держало,
Когда не хватало слов у него в запасе.
Не якорь, конечно. Впрочем, и эта малость
Бывает похожа на то, что считают счастьем.
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
