Не уделяй мне много времени,
вопросов мне не задавай.
Глазами добрыми и верными
руки моей не задевай.
Б. Ахмадулина
Всё у Женьки, как у других, - встала утром, пошла на работу, вечером вернулась. Иногда, правда, вечером пошла, а вернулась утром. Это потому, что Женька работает медсестрой в Доме престарелых – тяжело, но привыкла.
Уже восемнадцать лет, как они с Русланом и с Петькой малюсеньким приехали в Израиль, уже семнадцать лет Женька надевает форму, ставит градусники, меряет давление, раздает таблетки, следит за порядком и кормит.
Кормить приходится не только на работе и не только подопечных стариков. Кормить надо и свое семейство постоянно и гостей семейства периодически.
Когда Женька познакомилась с Русланом, ей казалось, что они – две большие бабочки, спускающиеся на цветы – алые нежные цветы. Руслан щебетал с Женькой на непонятном поэтичном языке – Женюсикичкончик мой, рыбушкин зверёк, носик мой бархатный.
Женька выбегала из медучилища, неслась к Руслану, ожидающему её возле ворот, и думала, что когда-нибудь сердце просто лопнет, не вынеся этой нечеловеческой нежности, потому что люди такую нежность испытывать не могут, не способны, только бабочки могут, бабочки, отыскивающие алые цветы.
Женька не слушала никого, она оглохла и ослепла, плыла только к Руслану, питалась его дыханием. Они должны были стать *вместе* - навсегда, навеки и только вдвоём.
Да о каком *рано* могла идти речь, когда Женьке уже целых двадцать, да и Руслану – тоже двадцать. Сорок на двоих – это срок.
Петюська – цветочек. Цветочек один на двух серьезных бабочек. Сказка. Просто сказка – бесконечная, почти *Аленький цветочек*.
Руслан смеялся всё время – куклёныш мой толстенький, бабочка моя окуклившаяся – наоборот всё получается. Это в бабочку окукливаются, Руслан путает.
Со временем уже про куклёныша забыл, да и про бабочку забыл, наверное.
Когда забыл, Женька точно не знает, вспоминает только, что потихоньку жизнь превратилась в испытательную комиссию, на которой почему-то всегда выговаривают Женьке. Женька всё делает не так и не эдак.
Помидоры в салат режет крупно, а надо мелко, наливает чай в стакан, да при этом умудряется пролить пару капель на стол – это потому, конечно, что Женька – неумеха и неряха. Рубашки гладить не умеет, вязать не умеет, поёт плохо. Когда идут в ресторан, Женька практически всегда сидит у стола, кушает, чем же ей ещё заниматься, потому что лёгкий бойкий Руслан погрузневшую Женьку на танец не ведёт, раздражается, когда она попадает не в такт – потом дома выговаривает, всегда приводит полезные примеры, что у его коллеги Сергея жена танцует – загляденье просто, не то, что Женька.
Когда-то были в гостях, Руслан попробовал куриный рулет и сказал громко при всех гостях, что руки, приготовившие ЭТО, надо целовать, золотые руки, золотые.
Женька молчит. Прав Руслан – и помидоры не так, и танцевать – не эдак, а куриный рулет и вообще – никогда, и чай разлила позавчера, и петь ей только в туалете, а больше нигде.
Столько лет вместе. Руслан – прекрасный отец, надёжный, не изменяет, не пьёт, читает в Интернете про Индию и Шри-ланка – чего женщине ещё хотеть? Они, правда, не выходят вместе никуда, кроме тех вечеров, на которых семейный этикет нужно соблюдать, да и куда идти? – на дискотеку, смешно просто.
На вечера от работы Женькиной вместе не идут тоже, Женька посидит пару часов и мчится домой, а то Руслан бурчит потом, что она его разбудила, а ему рано вставать.
Раз в год чествуют лучших работников Дома Престарелых – вручают грамоту и денежный презент, фотографируют. Женька тоже была как-то лучшим работником, четыре года назад – ничего не скажешь, приятно.
В этом году она решает надеть платье, в брюках удобнее, конечно, но Руслан как-то сказал, что видит её всё время в брюках, как будто она – мужик, Женька по привычке не перечит. Платье – так платье.
Перед самым выходом из дома рвутся колготки - пока Женька находит новые под комментарии Руслана, что у нормальных женщин всё под рукой, пока переодевается, пока ловит такси, проходит полчаса.
Конечно, опаздывает, конечно, сесть со своим вторым этажом не получается. Место есть только за столом, где сидит коллектив первого этажа, – впрочем, какая разница, Женька всё равно планирует уйти через полтора часа, плясать не будет, послушает, кому грамоты вручат, вызовет такси – и домой.
Директор Дома Престарелых объявляет, что в этом году за все возможные и невозможные достижения приз получит сегодняшний сосед Женьки по столу Виталий – медбрат.
Женька за него рада, Виталий – знающий, спокойный, сосредоточенный, не трепач, но и не бука, Женька, правда, не очень хорошо с ним знакома, разговаривали по рабочим интересам раза три, но улыбается соседу и поздравляет от всей души – всегда приятно знать, что твой труд ценится.
Виталий улыбается Женьке в ответ, через несколько минут они вместе смеются из-за того, что директор перепутал фамилию кандидата на следующий приз. Дома Женька смеётся мало – Руслан говорит, что у неё кривые зубы, а с Виталием сегодня легко, в зале темновато, даже если захочешь, то зубов не разглядишь.
Смеются и потом, и ещё, и ещё. Женька забыла о том, что хотела пораньше уйти, что её ждёт Руслан, который потом, естественно, выскажется, что ей на него наплевать с горы.
Женька выпила уже три бокала вина, и ей впервые не хочется бежать домой, торопиться и думать про завтрашний рабочий день.
Впервые Женька так близко видит лицо Виталия, она вспоминает, как про него одна уборщица говорила, что он не красавец, но очень-очень интересен, похож на современного киноартиста, но какого – Женька не помнит, ей некогда фамилии артистов запоминать, своё бы упомнить.
Вечер утягивает Женьку в какой-то водоворот, сердце бухает в груди, ей страшно и весело одновременно, пусть бы всё не заканчивалось, пусть бы еще...Наплевать, что завтра к 7 утра, наплевать, что кривые зубы и полные ноги. Виталий разговаривает только с ней, только с Женькой, и грамоту свою показывает за столом только ей – как же это важно, что только и больше никому – никому.
Женька решает, что останется до конца. В первый раз в жизни до конца, а потом уже неважно, потом будет вспоминать, как смеялись. Должен же человек иногда вспоминать не только то, что нужно купить в супере или какого врача заказать пожилым родителям.
Но Виталий встаёт первым, говорит Женьке, что только что звонила его жена и просила не задерживаться, он должен ехать домой. На душе у Женьки тускнеет, но ехать – значит, ехать. Вслед за Виталием она не побежит, решает переждать минут 15 после его ухода, а потом уже и сама уйдёт. Но столь удачно порванные колготки продолжают заменять путеводную звезду – Виталий предлагает Женьку подвезти. Что ж – дело хорошее, и на такси сэкономит.
В машине Виталий включает Элвиса Пресли. Элвис уверен, что "It's impossible tell the sun to leave the sky - it is just impossible".
И Женька с этим согласна полностью – невозможно, чтобы вечер закончился. Пусть жена, пусть Руслан, но так хочется стать бабочкой, хочется вспомнить про алые бархатные цветы хотя бы на несколько минут.
Виталий останавливает машину возле Женькиного дома, молчит минуту-другую и вдруг придвигается к Женьке настолько близко, что ближе не бывает, начинает её целовать, приговаривая, что она обворожительна, что от неё пахнет мёдом и теплом.
У Женьки трясутся руки, ноги, она прижимается к Виталию и неожиданно для себя называет его милым, родным – теми словами, которыми миллион лет назад она называла Руслана, когда был другой воздух и были цветы.
Поцелуй заканчивается. Внутри у Женьки взрывается Вселенная, Женька не может понять, она хочет продолжения, боится последствий поцелуя и что вообще с ней происходит, но в том, что этот поцелуй – невероятное событие – Женька уверена на миллион миллиардов процентов.
Виталий гладит Женьку по голове и благодарит за удачный вечер, за то, что она разделила с ним его радость, – ошарашенная Женька с трудом вспоминает о заслугах Виталия перед Домом престарелых.
Виталий шепчет *спасибо ещё раз* и открывает дверь машины.
На деревянных ногах Женька выходит из машины. Вечер позади, поцелуй – такой, какого у неё не было уже двадцать лет, позади, впереди – дом и страшное смятение напополам с надеждой – хочется возвращения молодости, той самой, недопрожитой.
Виталий уезжает, Женька обходит свой дом пятнадцать раз, повторяя *мёд, мёд, мёд* и возвращается, говоря себе, что жизнь никогда не будет прежней. На её счастье, Руслан спит, Женька не смыкает глаз – как сказать Виталию, что она согласна, что она теперь будет, как те, которые крутят хвостами и при живых мужиках бегают на сторону, те, которые всегда были далеки от Женьки.
Конечно, после памятного вечера Виталий будет искать Женьку на работе, телефон она ему не дала, но это не проблема – список рабочих телефонов на виду у каждого на всех этажах.
Наступает новый день - и проходит новая смена, уже десять часов, потом двенадцать, уже и три – скоро, уже и домой надо собираться. Виталий не звонит – конечно, это ничего не значит, Женька всё понимает, ему сегодня к трём на работу, с утра вполне могут быть домашние дела – Женька подождёт, она умеет ждать – встречи, доброго слова и призания, что она – особенная, не просто Женька – медсестра со второго этажа, а Женька – тёплая, Женька медовая.
В три часа в Доме Престарелых пересменка, Женька должна идти домой, Виталию надо начинать работу. Женька крутится возле лифта, подгадывает, как бы так сделать, чтобы встретиться вроде невзначай в лифте. Смены не совпадают и на следующий день, и ещё на следующий, и ещё.
Теперь, если Женьке что-то надо из мед. оборудования или, если честно сказать, надо не позарез, а кажется, что оборудование закончилось или даже, вернее сказать, начинает казаться, что кажется, что закончились какие-то таблетки, Женька спускается на первый этаж – один раз шприцы дала ей Фатма, во второй раз аппарат для измерения давления был надёжнее на первом этаже, чем на втором, – и Женька взяла его напрокат у Ольги.
Спросить напрямую Женька не может, пока случайно не узнает, что Виталий в отпуске – на две недели уехал к отцу в Харьков – и это абсолютно меняет дело, не будет же он, в самом деле, Женьке звонить в Дом Престарелых из Харькова?
Женька отсчитывает дни до конца двух недель. Уже знает, что Виталий вернулся – даже столкнулись нечаянно в лифте – но было не до мёда, потому что делали всем коллективом реанимацию больной с пятого этажа, в такие минуты можно забыть, как тебя зовут, а не то что вспоминать вечер в машине.
Женька ждёт, прошёл уже, в общей сложности, месяц с того момента, когда Виталий гладил её по голове.
Женька не будет Виталию выговаривать, что он пропал, а то он подумает, что она к нему на шею вешается. Женька знает, что Виталий будет ей снова улыбаться и посмеются они вместе над чем-нибудь, и какая разница, над чем. Проходит ещё пять дней.
Этот день, четверг, – Женька знает точно – закончится удачно, потому что удачно он начался, всё у Женьки ладилось и спорилось, и впервые – она знает точно – у них совпали смены – с трёх до одиннадцати, а там уже Женька сможет подгадать, чтобы вроде бы случайно оказаться в это время возле машины Виталия, он, без сомнения, предложит её подвезти, а что уже будет дальше – пусть тому и состояться.
И снова удача – на этот раз взаправду, а не понарошку, на втором этаже заканчиваются одноразовые маски, Женька чётко, озабоченная масками, другого и не подумаешь, спускается на первый этаж.
Виталий не замечает Женьку, он занят – разговаривает с той самой уборщицей, которая когда-то назвала его интересным мужчиной. Разговаривает, смеётся.
Женька слышит, как он говорит уборщице, что у неё тёплая улыбка и очень удачная стрижка, задумывается на секунду и добавляет, что цвет её волос очень напоминает ему цвет густого мёда...
Когда Женька, удивлённая и не очень понимающая, что происходит, начинает говорить про маски, Виталий неохотно поднимается со стула, идёт в кабинет, достаёт набор масок, протягивает их Женьке и выговаривает ей, что уже давно на первом этаже судачат про второй, что у них вечно нет порядка – то аппараты выходят из-под контроля, то шприцы пропадают.
Виталий говорит Женьке, чтоб они следили внимательней за оборудованием, пересчитывали при получении и брали пример с них – у них-то всегда всё в порядке, потому что почём зря оборудование не разбрасывают.
Женька внутри себя добавляет, что и помидоры она режет крупно, и чай умудряется разлить.
Виталию абсолютно спокойно Женька говорит, что он прав, и что она, вернувшись на этаж, пересчитает шприцы...
Царь Дакии,
Господень бич,
Аттила, -
Предшественник Железного Хромца,
Рождённого седым,
С кровавым сгустком
В ладони детской, -
Поводырь убийц,
Кормивший смертью с острия меча
Растерзанный и падший мир,
Работник,
Оравший твердь копьём,
Дикарь,
С петель сорвавший дверь Европы, -
Был уродец.
Большеголовый,
Щуплый, как дитя,
Он походил на карлика –
И копоть
Изрубленной мечами смуглоты
На шишковатом лбу его лежала.
Жёг взгляд его, как греческий огонь,
Рыжели волосы его, как ворох
Изломанных орлиных перьев.
Мир
В его ладони детской был, как птица,
Как воробей,
Которого вольна,
Играя, задушить рука ребёнка.
Водоворот его орды крутил
Тьму человечьих щеп,
Всю сволочь мира:
Германец – увалень,
Проныра – беглый раб,
Грек-ренегат, порочный и лукавый,
Косой монгол и вороватый скиф
Кладь громоздили на его телеги.
Костры шипели.
Женщины бранились.
В навозе дети пачкали зады.
Ослы рыдали.
На горбах верблюжьих,
Бродя, скикасало в бурдюках вино.
Косматые лошадки в тороках
Едва тащили, оступаясь, всю
Монастырей разграбленную святость.
Вонючий мул в очёсках гривы нёс
Бесценные закладки папских библий,
И по пути колол ему бока
Украденным клейнодом –
Царским скиптром
Хромой дикарь,
Свою дурную хворь
Одетым в рубища патрицианкам
Даривший снисходительно...
Орда
Шла в золоте,
На кладах почивала!
Один Аттила – голову во сне
Покоил на простой луке сидельной,
Был целомудр,
Пил только воду,
Ел
Отвар ячменный в деревянной чаше.
Он лишь один – диковинный урод –
Не понимал, как хмель врачует сердце,
Как мучит женская любовь,
Как страсть
Сухим морозом тело сотрясает.
Косматый волхв славянский говорил,
Что глядя в зеркало меча, -
Аттила
Провидит будущее,
Тайный смысл
Безмерного течения на Запад
Азийских толп...
И впрямь, Аттила знал
Свою судьбу – водителя народов.
Зажавший плоть в железном кулаке,
В поту ходивший с лейкою кровавой
Над пажитью костей и черепов,
Садовник бед, он жил для урожая,
Собрать который внукам суждено!
Кто знает – где Аттила повстречал
Прелестную парфянскую царевну?
Неведомо!
Кто знает – какова
Она была?
Бог весть.
Но посетило
Аттилу чувство,
И свила любовь
Своё гнездо в его дремучем сердце.
В бревенчатом дубовом терему
Играли свадьбу.
На столах дубовых
Дымилась снедь.
Дубовых скамей ряд
Под грузом ляжек каменных ломился.
Пыланьем факелов,
Мерцаньем плошек
Был озарён тот сумрачный чертог.
Свет ударял в сарматские щиты,
Блуждал в мечах, перекрестивших стены,
Лизал ножи...
Кабанья голова,
На пир ощерясь мёртвыми клыками,
Венчала стол,
И голуби в меду
Дразнили нежностью неизречённой!
Уже скамейки рушились,
Уже
Ребрастый пёс,
Пинаемый ногами,
Лизал блевоту с деревянных ртов
Давно бесчувственных, как брёвна, пьяниц.
Сброд пировал.
Тут колотил шута
Воловьей костью варвар низколобый,
Там хохотал, зажмурив очи, гунн,
Багроволикий и рыжебородый,
Блаженно запустивший пятерню
В копну волос свалявшихся и вшивых.
Звучала брань.
Гудели днища бубнов,
Стонали домбры.
Детским альтом пел
Седой кастрат, бежавший из капеллы.
И длился пир...
А над бесчинством пира,
Над дикой свадьбой,
Очумев в дыму,
Меж закопчённых стен чертога
Летал, на цепь посаженный, орёл –
Полуслепой, встревоженный, тяжёлый.
Он факелы горящие сшибал
Отяжелевшими в плену крылами,
И в лужах гасли уголья, шипя,
И бражников огарки обжигали,
И сброд рычал,
И тень орлиных крыл,
Как тень беды, носилась по чертогу!..
Средь буйства сборища
На грубом троне
Звездой сиял чудовищный жених.
Впервые в жизни сбросив плащ верблюжий
С широких плеч солдата, - он надел
И бронзовые серьги и железный
Венец царя.
Впервые в жизни он
У смуглой кисти застегнул широкий
Серебряный браслет
И в первый раз
Застёжек золочённые жуки
Его хитон пурпуровый пятнали.
Он кубками вливал в себя вино
И мясо жирное терзал руками.
Был потен лоб его.
С блестящих губ
Вдоль подбородка жир бараний стылый,
Белея, тёк на бороду его.
Как у совы полночной,
Округлились
Его, вином налитые глаза.
Его икота била.
Молотками
Гвоздил его железные виски
Всесильный хмель.
В текучих смерчах – чёрных
И пламенных –
Плыл перед ним чертог.
Сквозь черноту и пламя проступали
В глазах подобья шаткие вещей
И рушились в бездонные провалы.
Хмель клал его плашмя,
Хмель наливал
Железом руки,
Темнотой – глазницы,
Но с каменным упрямством дикаря,
Которым он создал себя,
Которым
В долгих битвах изводил врагов,
Дикарь борол и в этом ратоборстве:
Поверженный,
Он поднимался вновь,
Пил, хохотал, и ел, и сквернословил!
Так веселился он.
Казалось, весь
Он хочет выплеснуть себя, как чашу.
Казалось, что единым духом – всю
Он хочет выпить жизнь свою.
Казалось,
Всю мощь души,
Всю тела чистоту
Аттила хочет расточить в разгуле!
Когда ж, шатаясь,
Весь побагровев,
Весь потрясаем диким вожделеньем,
Ступил Аттила на ночной порог
Невесты сокровенного покоя, -
Не кончив песни, замолчал кастрат,
Утихли домбры,
Смолкли крики пира,
И тот порог посыпали пшеном...
Любовь!
Ты дверь, куда мы все стучим,
Путь в то гнездо, где девять кратких лун
Мы, прислонив колени к подбородку,
Блаженно ощущаем бытие,
Ещё не отягчённое сознаньем!..
Ночь шла.
Как вдруг
Из брачного чертога
К пирующим донёсся женский вопль...
Валя столы,
Гудя пчелиным роем,
Толпою свадьба ринулась туда,
Взломала дверь и замерла у входа:
Мерцал ночник.
У ложа на ковре,
Закинув голову, лежал Аттила.
Он умирал.
Икая и хрипя,
Он скрёб ковёр и поводил ногами,
Как бы отталкивая смерть.
Зрачки
Остеклкневшие свои уставя
На ком-то зримом одному ему,
Он коченел,
Мертвел и ужасался.
И если бы все полчища его,
Звеня мечами, кинулись на помощь
К нему,
И плотно б сдвинули щиты,
И копьями б его загородили, -
Раздвинув копья,
Разведя щиты,
Прошёл бы среди них его противник,
За шиворот поднял бы дикаря,
Поставил бы на страшный поединок
И поборол бы вновь...
Так он лежал,
Весь расточённый,
Весь опустошённый
И двигал шеей,
Как бы удивлён,
Что руки смерти
Крепче рук Аттилы.
Так сердца взрывчатая полнота
Разорвала воловью оболочку –
И он погиб,
И женщина была
В его пути тем камнем, о который
Споткнулась жизнь его на всём скаку!
Мерцал ночник,
И девушка в углу,
Стуча зубами,
Молча содрогалась.
Как спирт и сахар, тёк в окно рассвет,
Кричал петух.
И выпитая чаша
У ног вождя валялась на полу,
И сам он был – как выпитая чаша.
Тогда была отведена река,
Кремнистое и гальчатое русло
Обнажено лопатами, -
И в нём
Была рабами вырыта могила.
Волы в ярмах, украшенных цветами,
Торжественно везли один в другом –
Гроб золотой, серебряный и медный.
И в третьем –
Самом маленьком гробу –
Уродливый,
Немой,
Большеголовый
Покоился невиданный мертвец.
Сыграли тризну, и вождя зарыли.
Разравнивая холм,
Над ним прошли
Бесчисленные полчища азийцев,
Реку вернули в прежнее русло,
Рабов зарезали
И скрылись в степи.
И чёрная
Властительная ночь,
В оправе грубых северных созвездий,
Осела крепким
Угольным пластом,
Крылом совы простёрлась над могилой.
1933, 1940
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
