Мы едем в уютном джипе, марки Форда. Я сижу на заднем сидении "как король на именинах".
За рулём мой зять, Григори, хотя мы все его зовём на - русский лад, просто Гриша. Рядом с ним молодая миниатюрная женщина, моя дочь- Яна. После родов она немного пополнела, но мы её успокаиваем:что это не надолго. Наша общая малышка Оливия, сладко спит рядом со мной.
Когда-то для меня Сан-Франциско, представлялся, городом в позолоте. И я отчасти, оказался прав. Многие дома в городе покрыты жёлто-светлой окраской. Что придаёт ему немного волшебный сказочный вид. И дополняет всё это "Золотой мост", главная достопримечательность приморского города. Где на его фоне делают снимки туристы, и сами американцы, любители путешествовать.
- А где притоны Сан-Франциско?- недовольно спрашивал я. "Где падшие женщины? Ведь где-то здесь в притонах Сан-Франциско, лиловый негр, дамам подавал манто." Но мои дети Вертинского не знают, но мой вопрос, им явно нравится. Зять пояснил:" Что притоны лучше посещать ночью, или поздним вечером".
Мы живём в небольшом уютном, чистеньком городке
Санта-Клара. В двухэтажной квартире. Наша годовалая Оливка, улучшив момент самостоятельно взбирается на второй этаж. Ей это доставляет удовольствие. Но это опасно. Поэтому вскоре были установлены специальные ворота.
Пытался найти кларнет, который Клара, украла у Карла. Не нашёл.
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
