Когда запах перегара в квартире начинал зашкаливать, а его источник валялся на диване в многодневном творческом запое, мокрый от избытка вдохновения – я начинала тосковать.
Мне остро хотелось ласки и теплого мужского тела.
В один из таких периодов моего платонического беспутства пришло письмо. В почтовый ящик, который висел на стене в подъезде, изредка получая в свою утробу пацанячьи сигаретные бычки «на запас».
Письмо было доброе, в нём хвалились мои стихи и говорилось о том, что на меня взирают издалека, боясь приблизиться. Из-за моей привлекательности и талантливости. Ну что, я клюнула и всё началось.
После нескольких недель бурной переписки, мы созвонились. Услышав его по проводному телефону, я поняла, что уже отдалась ему.
Глуховатый голос, неторопливая речь, язык чистый, без примеси жаргона. Чувство юмора как я люблю – без дежурного острословия ввиде цитат из Ильфа и анекдотов про Ржевского, а такой мягкий меланж, когда основная нить у меня, а он только оттеняет её своей приглушённой цветовой гаммой.
Мы признались друг другу в любви, когда поняли, что нас столкнул на жизненном пути Сам Господь Бог. Он знал меня реальную, а я могла только представлять, какой он. И представлялось мне это так: мужчина средних лет, холостой, с проседью, в голубой рубашке поверх дорогих джинсов, с чистыми благородной формы руками и грустным чуть усталым лицом.
Засыпая, я представляла, что он лежит рядом со мной, обнимает меня, гладит, говорит слова, от которых я краснею, а вокруг рай, рай, рай… И я стала сама настаивать на встрече, он не отказывал мне, но всё время спрашивал, а так ли глубоко моё чуство, что оно способно отсечь физические несовершества и полностью существовать в духовном пространстве. Любовь другого уровня. Он говорил, что мы должны чувствовать друг друга на любом расстоянии, если печально мне, то грустно и ему, Ещё он обещал мне небывалый тантрический секс. «Итить твою мать, - думала я про себя, - не сплоховать бы!
Мы встретились на автобусной остановке «Заявочная». Передо мной стоял дед в голубой рубашке поверх штапельных колхозных джинсов, в вельветовых тапочках цвета кофе с молоком. Его лысина с ореолом седеньких кустиков волос была очень хорошо просматриваема с моего роста, он поднял лицо, посмотрел умно в мои глаза и заулыбался радостно. Во рту были зияющие промежутки и гнилые пеньки.
«Пошли!» – сказал он своим восхитительным баритоном. И мы пошли.
Комната гостиничного типа была убрана аскетично: что-то отдалённо похожее на кровать, круглый хрущовских времён стол, такой же комод. По стенам были развешаны увеличенные любительские фотографии молодого черноволосого мужчины: вот он в плаще-болонья, вот в олимпийке с замочком до середины груди, а ещё на речке в чёрных трусах до колен, стройный такой, с волосатенькой грудью. У окна на полу, на самом видном месте лежали гантели, у кровати, как пантера в покое лежала штанга. С реквизитом он подготовился.
Круглый стол был накрыт так: портвейн « 777», хлебушек косыми ломтиками, иваси, колбаса любительская и два гранёных стакана. Я подумала: «П**дец!», - а вслух сказала, -где у тебя можно помыть руки?». На моё счастье рукомойник оказался в конце коридора. Я припустила по лестнице вниз, потом по двору, потом пробежала две остановки, вскочила в автобус и только тогда позволила себе захохотать. Это был тантрический смех, неумолимый и долгий…
Спать, рождественский гусь,
отвернувшись к стене,
с темнотой на спине,
разжигая, как искорки бус,
свой хрусталик во сне.
Ни волхвов, ни осла,
ни звезды, ни пурги,
что младенца от смерти спасла,
расходясь, как круги
от удара весла.
Расходясь будто нимб
в шумной чаще лесной
к белым платьицам нимф,
и зимой, и весной
разрезать белизной
ленты вздувшихся лимф
за больничной стеной.
Спи, рождественский гусь.
Засыпай поскорей.
Сновидений не трусь
между двух батарей,
между яблок и слив
два крыла расстелив,
головой в сельдерей.
Это песня сверчка
в красном плинтусе тут,
словно пенье большого смычка,
ибо звуки растут,
как сверканье зрачка
сквозь большой институт.
"Спать, рождественский гусь,
потому что боюсь
клюва - возле стены
в облаках простыни,
рядом с плинтусом тут,
где рулады растут,
где я громко пою
эту песню мою".
Нимб пускает круги
наподобье пурги,
друг за другом вослед
за две тысячи лет,
достигая ума,
как двойная зима:
вроде зимних долин
край, где царь - инсулин.
Здесь, в палате шестой,
встав на страшный постой
в белом царстве спрятанных лиц,
ночь белеет ключом
пополам с главврачом
ужас тел от больниц,
облаков - от глазниц,
насекомых - от птиц.
январь 1964
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.