Пономарев и его сын Славик собирали грибы в лесу неподалеку от своего загородного домика и незаметно для себя заблудились. Пошли на удачу в одну сторону – места сплошь незнакомые, потом в другую – все равно, хоть тресни, куда идти неизвестно.
В конце концов, Пономарев остановился на пересечении просек и, озабоченно глядя по сторонам, пробурчал себе под нос:
- Заблудились теперь мы, вроде бы, основательно.
В ответ Славик вскинул на него озадаченно глаза и ничтоже сумняшеся махнул рукой на одну из просек:
- Нам туда.
- С чего ты это решил? – не поверил, конечно, ему отец.
- Так вот она лужа, мимо которой мы проходили, а дальше там ты под кустом газету бросил.
Пономарев, хотя и отнесся с недоверием к словам сына, решил, с чем черт не шутит, пройти немного по просеке. Когда же увидел он свою газету, то поневоле вынужден был признать, что ребенок оказался приметливее его, взрослого. Только и осталось тогда Пономареву, что развести руками и сказать:
- Молодчина – глаз алмаз, - и, подивившись еще раз наблюдательности сына, он благодушно прибавил. - Раз такое дело, теперь, давай, сам веди нас домой.
Славик себя не заставил просить дважды - зашагал гоголем впереди по лесной просеке. «Смотри-ка, - одобрительно глядя на него, подумал Пономарев, - утер нос сегодня отцу. Самостоятельный у меня мужик растет».
Однако неподалеку от их дачного участка там, где дорога раздваивалась, Славик, увлекшись ролью проводника, свернул по ошибке на тропку, ведущую к небольшому болотцу.
Первым желаньем Пономарева было окликнуть сына и сказать ему о его оплошности, но тут же он передумал делать это, решил, что не помешает немного сбить со своего отпрыска спесь, а то, того и гляди, наследник вскоре вовсе заноситься перед ним станет.
Сам Славик спохватился не раньше, чем ноги его по щиколотку увязли в болотной жиже. Вначале он растерялся, но, услышав за спиной отцовский смех, мигом сообразил, что, неизвестно как, вдруг опростоволосился, и покраснел от стыда и досады.
- Следопыт называется - заблудился в трех соснах, - насмешливо проговорил Пономарев и прибавил уже привычным своим покровительственным тоном. - Идем, а то мать заждались тебя.
От болота до дачи было рукой подать, но дорога, надо думать, показалась Славику очень длинной – отец, придя в веселое настроение, знай себе, вспоминал без устали все подробности промаха сына.
Славик же в ответ ни словечка, шагал как в воду опущенный, только, когда они подошли к воротам дачного кооператива, проговорил со всей серьезностью:
- Когда у меня будет сын, я никогда не стану над ним смеяться.
- Это почему? – опешил Пономарев.
- Вдруг тогда он подумает, что я ему не родной отец.
Тут с ходу случилась немая сцена. Пономарев кашлянул, словно он поперхнулся, нахмурил брови и, потирая себе машинально загривок, озадачился неожиданно для себя вопросом: «Это ж кто у нас кого воспитывает теперь?»
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.