Видимо, у меня слишком много свободного времени. По-другому трудно объяснить, почему я, просматривая новости в интернете, вдруг увлекся заметкой о ясновидящей из Краснодарского края.
Ну и пока я читал, как ясновидящая представляет себе грядущие события, во мне неожиданно окрепла досада: как же так, с другими людьми, а их не перечесть сколько, нет-нет да и случаются проблески удивительной прозорливости, в то время, как мне самому в этом отношении похвастать особо нечем. Подозреваю, причина тут не более чем обыкновенная зависть к тем, кто, вроде как, сумел заглянуть за горизонт.
Вон Эдгар По описал, как трое моряков в Южных морях на спасательной шлюпке съели юного матроса, Ричарда Паркера, а сорок шесть лет спустя так и случилось, даже имя того двойника литературного юнги оказалось тем же.
Про лондонского журналиста Моргана Робертсона и говорить не стоит – все знают, как он в своей повести «Тщетность» сумел предвидеть в точности гибель «Титаника».
Вообще-то, в историях о великих ясновидцах факты и вымысел, конечно, тесно переплетаются. По сути, их нельзя отделить друг от друга. Случалось ведь, когда ни одно пророчество человека не подтверждалось, но все-равно он умудрялся каким-то образом слыть долгое время авторитетным прозорливцем. Так что, ясновидение еще та штука.
Тем не менее, в сети сейчас столько всякого про сверхспособности, что, ей-ей, создается впечатление, будто такой дар, если не у каждого второго человека, то уж какой-то особой редкостью его никак назвать нельзя. Даже обидно становится: со мной например, сколько не напрягай я память, случаи, которые, худо-бедно, можно отнести к каким-то оккультным явлениям, происходили раз-другой и обчелся. Если уж быть совсем точным, их было ровным счетом два. Да и в будущее заглянуть мне удавалось в не столь далекое, на десяток другой секунд. Ну, может быть на минуту, не дольше. И все-таки, кто бы что не говорил, это было самое настоящее будущее.
Те, кто охотились на зайцев, знают, как трудно попасть в них из ружья, когда они несутся сломя голову по полю, про лес и говорить нечего, хотя, конечно, не ахти, какой это подвиг подстрелить безобидного зверька. По крайней мере, мне удалось это сделать только на третьей охоте.
Под вечер, когда только-только обозначились первые сумерки, я проходил окраиной леса. Вдруг в стороне раздался выстрел, а через секунду я увидел стремглав несущегося среди деревьев зайца, по которому безрезультатно выпалил мой напарник.
Вот тут со мной произошло нечто неожиданное. Я вдруг как бы выпал из реальности. Странное это было чувство. Во-первых, зайца я видел в вечерних сумерках донельзя отчетливо, и он, вроде как, был озарен люминесцентным светом. Во-вторых, у меня явственно возникло уверенность, что этот зверек уже не жилец, и мне, даже захоти я выстрелить мимо, сделать это теперь не под силу.
Удивительнее всего, что именно так и произошло. Я вскинул ружье - не помню, чтобы у меня в мыслях было прицелиться, - нажал на спуск, и русак, перекувыркнувшись через голову, неподвижно распластался на выпавшем утром снегу.
Мой напарник потом долго давался диву, что такой никудышный стрелок как я, умудрился попасть в лесу в мчавшегося во всю прыть меж деревьев зайца.
Второй, он же последний, опыт какого-никакого ясновидения у меня приключился через много лет и при других обстоятельствах, но какая-то пронзительная ясность сознания была в эту минуту один в один, как в случае с бедолагой зайцем.
Произошло это в заводском центре охраны труда, где я слушал курс лекций по технике безопасности. На последнее занятие вдруг нагрянул начальник центра и, небывалое дело, стал проводить опрос, сопровождая каждый невразумительный ответ ядовитым комментарием.
В предчувствии, что придется пережить несколько неприятных минут, я под влиянием возникшего неизвестно откуда желания взял одно из лежавших передо мной пособий по технике безопасности и открыл его наугад. Взгляд сам по себе упал на строчку: «На расследование этого случая дается два дня», - и тут же внутренний голос явственно объявил, что больше мне ничего знать не нужно. Более того, на меня снизошло прям-таки олимпийское спокойствие.
Тут как раз подошла моя очередь показать свои знания. Я встал и, едва прозвучал вопрос, отчеканил, ни секунды не раздумывая:
- Два дня.
В глазах начальника центра охраны труда мелькнуло удивление, и он сказал, обращаясь к аудитории.
- Вот как надо готовиться.
Что тут скажешь? Единственно, я подумал тогда примерно так: «Чудны бывают дела твои, жизнь. Только вот жаль, что диковинные случаи эти до обидного редко со мной происходят».
Вполне сейчас допускаю, что, при желании, для каждой моей истории можно, не прибегая к паранормальщине, найти какое-нибудь разумное объяснение и, скорее всего, не одно. Вот только самому делать это мне никак не хочется, и трудно словами объяснить почему.
Перед нашим окном дом стоит невпопад, а за ним, что важнее всего, каждый вечер горит и алеет закат - я ни разу не видел его. Мне отсюда доступна небес полоса между домом и краем окна - я могу наблюдать, напрягая глаза, как синеет и гаснет она. Отраженным и косвенным миром богат, восстанавливая естество, я хотел бы, однако, увидеть закат без фантазий, как видит его полусонный шофер на изгибе шоссе или путник над тусклой рекой. Но сегодня я узкой был рад полосе, и была она синей такой, что глубокой и влажной казалась она, что вложил бы неверный персты в эту синюю щель между краем окна и помянутым домом. Черты я его, признаюсь, различал не вполне. Вечерами квадраты горят, образуя неверный узор на стене, днем - один грязно-серый квадрат. И подумать, что в нем тоже люди живут, на окно мое мельком глядят, на работу уходят, с работы идут, суп из курицы чинно едят... Отчего-то сегодня привычный уклад, на который я сам не роптал, отраженный и втиснутый в каждый квадрат, мне представился беден и мал. И мне стала ясна Ходасевича боль, отраженная в каждом стекле, как на множество дублей разбитая роль, как покойник на белом столе. И не знаю, куда увести меня мог этих мыслей нерадостных ряд, но внезапно мне в спину ударил звонок и меня тряханул, как разряд.
Мой коллега по службе, разносчик беды, недовольство свое затая, сообщил мне, что я поощрен за труды и направлен в глухие края - в малый город уездный, в тот самый, в какой я и рвался, - составить эссе, элегически стоя над тусклой рекой иль бредя по изгибу шоссе. И добавил, что сам предпочел бы расстрел, но однако же едет со мной, и чтоб я через час на вокзал подоспел с документом и щеткой зубной. Я собрал чемодан через десять минут. До вокзала идти полчаса. Свет проверил и газ, обернулся к окну - там горела и жгла полоса. Синий цвет ее был как истома и стон, как веками вертящийся вал, словно синий прозрачный на синем густом... и не сразу я взгляд оторвал.
Я оставил себе про запас пять минут и отправился бодро назад, потому что решил чертов дом обогнуть и увидеть багровый закат. Но за ним дом за домом в неправильный ряд, словно мысли в ночные часы, заслоняли не только искомый закат, но и синий разбег полосы. И тогда я спокойно пошел на вокзал, но глазами искал высоты, и в прорехах меж крыш находили глаза ярко-синих небес лоскуты. Через сорок минут мы сидели в купе. Наш попутчик мурыжил кроссворд. Он спросил, может, знаем поэта на п и французский загадочный порт. Что-то Пушкин не лезет, он тихо сказал, он сказал озабоченно так, что я вспомнил Марсель, а коллега достал колбасу и сказал: Пастернак. И кругами потом колбасу нарезал на помятом газетном листе, пропустив, как за шторами дрогнул вокзал, побежали огни в темноте. И изнанка Москвы в бледном свете дурном то мелькала, то тихо плыла - между ночью и вечером, явью и сном, как изнанка Уфы иль Орла. Околдованный ритмом железных дорог, переброшенный в детство свое, я смотрел, как в чаю умирал сахарок, как попутчики стелят белье. А когда я лежал и лениво следил, как пейзаж то нырял, то взлетал, белый-белый огонь мне лицо осветил, встречный свистнул и загрохотал. Мертвых фабрик скелеты, село за селом, пруд, блеснувший как будто свинцом, напрягая глаза, я ловил за стеклом, вместе с собственным бледным лицом. А потом все исчезло, и только экран осциллографа тускло горел, а на нем кто-то дальний огнями играл и украдкой в глаза мне смотрел.
Так лежал я без сна то ли час, то ли ночь, а потом то ли спал, то ли нет, от заката экспресс увозил меня прочь, прямиком на грядущий рассвет. Обессиленный долгой неясной борьбой, прикрывал я ладонью глаза, и тогда сквозь стрекочущий свет голубой ярко-синяя шла полоса. Неподвижно я мчался в слепящих лучах, духота набухала в виске, просыпался я сызнова и изучал перфорацию на потолке.
А внизу наш попутчик тихонько скулил, и болталась его голова. Он вчера с грустной гордостью нам говорил, что почти уже выбил средства, а потом машинально жевал колбасу на неблизком обратном пути, чтоб в родимое СМУ, то ли главк, то ли СУ в срок доставить вот это почти. Удивительной командировки финал я сейчас наблюдал с высоты, и в чертах его с легким смятеньем узнал своего предприятья черты. Дело в том, что я все это знал наперед, до акцентов и до запятых: как коллега, ворча, объектив наведет - вековечить красу нищеты, как запнется асфальт и начнутся грунты, как пельмени в райпо завезут, а потом, к сентябрю, пожелтеют листы, а потом их снега занесут. А потом ноздреватым, гнилым, голубым станет снег, узловатой водой, влажным воздухом, ветром апрельским больным, растворенной в эфире бедой. И мне деньги платили за то, что сюжет находил я у всех на виду, а в орнаменте самых банальных примет различал и мечту и беду. Но мне вовсе не надо за тысячи лье в наутилусе этом трястись, наблюдать с верхней полки в казенном белье сквозь окошко вселенскую слизь, потому что - опять и опять повторю - эту бедность, и прелесть, и грусть, как листы к сентябрю, как метель к ноябрю, знаю я наперед, наизусть.
Там трамваи, как в детстве, как едешь с отцом, треугольный пакет молока, в небесах - облака с человечьим лицом, с человечьим лицом облака. Опрокинутым лесом древесных корней щеголяет обрыв над рекой - назови это родиной, только не смей легкий прах потревожить ногой. И какую пластинку над ним ни крути, как ни морщись, покуда ты жив, никогда, никогда не припомнишь мотив, никогда не припомнишь мотив.
Так я думал впотьмах, а коллега мой спал - не сипел, не свистел, не храпел, а вчера-то гордился, губу поджимал, говорил - предпочел бы расстрел. И я свесился, в морду ему заглянул - он лежал, просветленный во сне, словно он понял всё, всех простил и заснул. Вид его не понравился мне. Я спустился - коллега лежал не дышал. Я на полку напротив присел, и попутчик, свернувшись, во сне заворчал, а потом захрапел, засвистел... Я сидел и глядел, и усталость - не страх! - разворачивалась в глубине, и иконопись в вечно брюзжащих чертах прояснялась вдвойне и втройне. И не мог никому я хоть чем-то помочь, сообщить, умолчать, обмануть, и не я - машинист гнал экспресс через ночь, но и он бы не смог повернуть.
Аппарат зачехленный висел на крючке, три стакана тряслись на столе, мертвый свет голубой стрекотал в потолке, отражаясь, как нужно, в стекле. Растворялась час от часу тьма за окном, проявлялись глухие края, и бесцельно сквозь них мы летели втроем: тот живой, этот мертвый и я. За окном проступал серый призрачный ад, монотонный, как топот колес, и березы с осинами мчались назад, как макеты осин и берез. Ярко-розовой долькой у края земли был холодный ландшафт озарен, и дорога вилась в светло-серой пыли, а над ней - стая черных ворон.
А потом все расплылось, и слиплись глаза, и возникла, иссиня-черна, в белых искорках звездных - небес полоса между крышей и краем окна. Я тряхнул головой, чтоб вернуть воронье и встречающий утро экспресс, но реальным осталось мерцанье ее на поверхности век и небес.
Я проспал, опоздал, но не все ли равно? - только пусть он останется жив, пусть он ест колбасу или смотрит в окно, мягкой замшею трет объектив, едет дальше один, проклиная меня, обсуждает с соседом средства, только пусть он дотянет до места и дня, только... кругом пошла голова.
Я ведь помню: попутчик, печален и горд, утверждал, что согнул их в дугу, я могу ведь по клеточке вспомнить кроссворд... нет, наверно, почти что могу. А потом... может, так и выходят они из-под опытных рук мастеров: на обратном пути через ночи и дни из глухих параллельных миров...
Cын угрюмо берет за аккордом аккорд. Мелят время стенные часы. Мастер смотрит в пространство - и видит кроссворд сквозь стакан и ломоть колбасы. Снова почерк чужой по слогам разбирать, придавая значенья словам (ироничная дочь ироничную мать приглашает к раскрытым дверям). А назавтра редактор наденет очки, все проверит по несколько раз, усмехнется и скажет: "Ну вы и ловки! Как же это выходит у вас?" Ну а мастер упрется глазами в паркет и редактору, словно врагу, на дежурный вопрос вновь ответит: "Секрет - а точнее сказать не могу".
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.