|
Время — великий учитель, но оно убивает всех своих учеников (Гектор Берлиоз)
Проза
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
Диалоги о Большой Светлой Любви 5 | ДИАЛОГ 5. С Мишей
Когда в прошлом году я гостил у мамы на родине, выдался у меня один свободный вечерок. Встал вопрос, как бы с пользой для тела и духа убить время. Закадычные друзья-товарищи мои с родины, так получилось, поразъехались. Остались не особо закадычные да занятые собой полудрузья-полузнакомые. С ними мне общаться не хотелось.
И тут я вспомнил, что, волею судеб, давно не видел своего братца Мишу.
Строго говоря, родными братьями были наши с ним деды. А мы, стало быть, являлись этак троюродными. Но ничего, замеса мы с ним были одинакового, раньше по молодости имели общие приключения на обе свои кормы, обменивались кой-какими творческими изысками.
Потом я переехал на другое место жительства, прочно там укоренившись. Не очень далеко от родного города. Но на родине бывал нечасто.
Миша годам к сорока обзавёлся семьёй и детьми, став примерным мужем и отцом. Встречаться с ним приходилось только на похоронах родственников. Так уж распорядилась жизнь.
И вот тёплым майским вечером я решил ему позвонить насчёт проведения какого-никакого досуга. Уж какого получится.
Миша звонку моему обрадовался, выразил горячее желание испить в моей компании чего-нибудь покрепче и разбавить образцовую семейную жизнь небольшим пикничком с братцем из сельской глубинки.
Так мы тогда и собрались в узкородственном кругу в огороде его родительского дома. Самого дома не было, ибо Миша сломал его до основания. Собирался братец построить на этом месте современные хоромы, да дальше фундамента дело не пошло. Денег на дальнейшую стройку не было.
Зато был там у него отменный образцово-показательный огород. С аккуратно ухоженными грядками, с посыпанными гравием дорожками, благочинно обрезанным кустиками и плодовыми деревьями, с теплицами, беседками и водоёмчиками.
Поджарив на углях некошерного мяса да наметав на столик что Бог послал, мы разлили по стаканчику и процесс пошёл.
Миша взялся за дело серьёзно и скорёхонько набрался до кондиции. Я ж, не увлекаясь, тянул потихоньку пиво и не уставал любоваться окружающей садово-огородной гармонией.
– Андрюх, знаешь, брат, я вообще-то на Корбу собрался, – заявил Миша после третьего стакана.
На Корбу – это означало – на местное кладбище.
– Навестить могилы родителей что ли?
– Да нет, брат. Сам. Вперёд ногами.
– А не рановато ли, Миш? – продолжил я светскую беседу.
– Не рано. В самый раз.
– И по каким же параметрам тебя туда определят? Выглядишь вроде здоровым.
– Ну пока здоровым. На днях буду вполне готовым, думаю, для выноса тела.
–???
– Жизнь дала трещину. Не могу чёто больше.
– И чего ж тебе по жизни не хватает? Огород вона какой. Жена, дети, работа, авто, квартира, чего там? Здоровьем пышешь.
– Нет, Андрюх. Не то всё. Не могу объяснить. Не то.
– Нет, ты объясни. Зачем же мы тут пьём эту смесь, как пел БГ?
Бориса Борисовича Миша уважал. Безмерно. Как благодарный ученик уважает гуру.
– БСЛ кончилась. Большая Светлая Любовь. Вот у тебя, брат, есть БСЛ?
Я подумал. Думал довольно долго. Миша успел кувырнуть за это время ещё два стакана. Соловьи в окрестных липках завели певческий конкурс.
– Скорее всего, есть, Миш, нежели нет. Правда, она где-то ходит. Но это временно. Она вернётся. Она не может не вернуться. Судьба наша подписана друг на друга.
– А у меня кончилась. Была, но кончилась.
С нынешней женой у него была такая идеальная настоящая образцово-показательная любовь. Как вот этот огород.
– Но ведь ты сейчас с ней. Не расходитесь. Дом строите. Огород сажаете, позавидуешь.
– Это видимость такая. А на самом деле кончилась.
– И в чём сие выражается?
– Она со временем изменилась. Той, какая была, уже нет. Всё банально.
– Дык… какие ты к ней претензии имеешь? Конкретно.
– Она слов не понимает. Тюбик зубной пасты давит на середину. Я ей говорю: дави на хвост. А она так и давит на середину.
– И всё?
– Нет, не всё. Когда она ставит кипятить чайник, крышку неплотно закрывает. От низкого давления пара свисток, понимаешь, не свистит как положено, а вот так вот утырочно сипит.
Сложной манипуляцией губ и языка Миша продемонстрировал, как сипит свисток.
– И что?
– Бесит это меня. Я ей говорю: закрывай крышку плотно. А она не внемлет.
– Ты это серьёзно? И из-за этого – на Корбу?
– Нет. Это мелочь. Самое главное – она пузырьками торгует.
– Какими пузырьками?
– Да косметикой разной. Пузырьками, тюбиками, баночками какими-то. Ей их ящиками привозят. А она торгует.
– Да и пусть торгует. Тебе-то что? Глядишь, заработает немного, детям, туда-сюда, лишние что ли деньги? Вам ещё вон дом достраивать.
– Да нет. Она не ради денег. Там система такая, что на тыщу зарплаты надо продать этой бодяги на двадцать две тыщи. Так что – какие деньги? У неё оборот на три копейки. Она, понимаешь, брат, по зову сердца. Ей сам процесс нравится. Торговать.
– И что? По зову, так по зову. Тебе-то что?
– Ну не может моя БСЛ торговать. По зову. По нужде – пожалуйста. По торгашескому характеру – не может. И всё. И вообще. Надоела. И я ей надоел.
– А ты, значит, по зову сердца тут огород возделываешь? Фундаменты ставишь?
– Да нет, я огорода и пальцем не касаюсь. Это тоже она. По другому зову.
– Миш, мне каэцца, здесь ты загибаешь. Это огород – она одна? Да будь у меня такая огородница, я б ей всё простил. Весь этот базар-вокзал. И даже тюбик с пастой. Ты погляди – май на дворе, а у неё вся зелень в ассортименте, редиска готова, теплица в полном ажуре, ты чё??? Какой ещё тебе кобыльей задницы надо? На Корбу собрался…
– Ну так и забирай её себе, когда меня туда унесут. Будет и у тебя эта зелень-шмелень в мае. Забирай.
И Миша сделал жест и. о. царя Ивана Васильевича Бунши из известного фильма, отдающего шведскому послу Кемску волость.
Так вот, легко и непринуждённо, я условно унаследовал мишину БСЛ, заслуженную огородницу с редким именем Арнела.
Но это так, наши внутрисемейные шутки после ударного (у некоторых) залива за галстук.
А потом появилась Арнела собственной персоной. Забрать домой загулявшего братца. Ибо уже темнело, и наши майские сатурналии надо было, по всему, закруглять.
Арнела посидела немного с нами, протокольно поговорила о том-о сём, выпила немного и закономерно сыграла общий отбой.
– Арнел, тут Миша мне тебя завещал, чтоб ты знала. На днях, говорит, убывает, ты в курсе?
Эта жгучая брюнетка подмигнула мне, слегка повернув голову в сторону солировавшего за забором соловья и сделала вращательное движение пальцем у виска. Не обращай, мол, внимания, дело житейское.
– Куда д…д…омой!?!? – Миша изобразил глубокое возмущение. А-а-а-рнел… А-а-а-ндрюх... едем… к дедам!
К дедам – это значило на крутой волжский бережок с обелиском павшим воинам. На обелиске среди множества имён, выгравированных на мраморных плитах, написаны и имена наших дедов, погибших на войне. Рядом, брат с братом – его дед и мой. Фамилии, имена, отчества. Фамилии и отчества одинаковые. Очень красивое место.
Я не езжу с пьяными водителями. Мне на Корбу ещё рановато. Но тогда так получилось, что Миша всем напором обаяния и железными гарантиями безопасности уговорил и меня, и Арнелу сесть в его “Приору”. Экипаж судорожно тронулся и полетел по ухабистому бездорожью в сторону Волги. Миша старался изо всех сил, но мы прыгали на кочках и болтались в салоне как дерьмо в проруби, говоря по-русски.
– Брат… твою… маму… полегче!.. Ты собрался на Корбу, а нам-то с Арнелей ещё… вместе… жить да жить долго… блин… и счастливо… в огороде у меня дел непочатый… трах… край! Потише!!!
В конце концов “Приору ” свезло в какую-то канаву и мы надёжно сели чуть не по стёкла в жидкой грязи среди зарослей засохшей прошлогодней крапивы.
До дедов в тот раз мы так и не доехали. | |
Автор: | vonDorn | Опубликовано: | 09.05.2018 16:16 | Создано: | 2018 | Просмотров: | 1486 | Рейтинг: | 0 | Комментариев: | 0 | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
1975 - 1976
* * *
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать "впусти".
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, "прощай".
1975 - 1976
* * *
Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь.
Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
деревянного дома в чужой земле,
что гуся по полету, осень в стекле внизу
узнает по лицу слезу.
И, глаза закатывая к потолку,
я не слово о номер забыл говорю полку,
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.
1975
* * *
Это - ряд наблюдений. В углу - тепло.
Взгляд оставляет на вещи след.
Вода представляет собой стекло.
Человек страшней, чем его скелет.
Зимний вечер с вином в нигде.
Веранда под натиском ивняка.
Тело покоится на локте,
как морена вне ледника.
Через тыщу лет из-за штор моллюск
извлекут с проступившем сквозь бахрому
оттиском "доброй ночи" уст,
не имевших сказать кому.
1975 - 1976
* * *
Потому что каблук оставляет следы - зима.
В деревянных вещах замерзая в поле,
по прохожим себя узнают дома.
Что сказать ввечеру о грядущем, коли
воспоминанья в ночной тиши
о тепле твоих - пропуск - когда уснула,
тело отбрасывает от души
на стену, точно тень от стула
на стену ввечеру свеча,
и под скатертью стянутым к лесу небом
над силосной башней, натертый крылом грача
не отбелишь воздух колючим снегом.
1975 - 1976
* * *
Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
налетают порывы резкого ветра. Голос
старается удержать слова, взвизгнув, в пределах смысла.
Низвергается дождь: перекрученные канаты
хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
как соленый язык за выбитыми зубами.
Одичавшее сердце все еще бьется за два.
Каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице под лежачим.
За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
как сказуемое за подлежащим.
1975 - 1976
* * *
Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.
1975
* * *
Что касается звезд, то они всегда.
То есть, если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда:
вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них. Хотя
освоение космоса лучше, если
с ними. Но именно не сходя
с места, на голой веранде, в кресле.
Как сказал, половину лица в тени
пряча, пилот одного снаряда,
жизни, видимо, нету нигде, и ни
на одной из них не задержишь взгляда.
1975
* * *
В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
мостовая блестит, как чешуя на карпе,
на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
и чугунный лес скучает по пылкой речи.
Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
но никто не сходит больше у стадиона.
Настоящий конец войны - это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки,
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на Юг в июле.
1975, Мюнхен
* * *
Около океана, при свете свечи; вокруг
поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
Ввечеру у тела, точно у Шивы, рук,
дотянуться желающих до бесценной.
Упадая в траву, сова настигает мышь,
беспричинно поскрипывают стропила.
В деревянном городе крепче спишь,
потому что снится уже только то, что было.
Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
профиль стула, тонкая марля вяло
шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
как сползающее одеяло.
1975
* * *
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат - не те там злаки,
и доро'гой тоже все гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.
1975
* * *
Тихотворение мое, мое немое,
однако, тяглое - на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?
Как поздно заполночь ища глазунию
луны за шторою зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?
1975 - 1976
* * *
Темно-синее утро в заиндевевшей раме
напоминает улицу с горящими фонарями,
ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
все оказалось правдой и в кость оделось;
неохота вставать. Никогда не хотелось.
1975 - 1976
* * *
С точки зрения воздуха, край земли
всюду. Что, скашивая облака,
совпадает - чем бы не замели
следы - с ощущением каблука.
Да и глаз, который глядит окрест,
скашивает, что твой серп, поля;
сумма мелких слагаемых при перемене мест
неузнаваемее нуля.
И улыбка скользнет, точно тень грача
по щербатой изгороди, пышный куст
шиповника сдерживая, но крича
жимолостью, не разжимая уст.
1975 - 1976
* * *
Заморозки на почве и облысенье леса,
небо серого цвета кровельного железа.
Выходя во двор нечетного октября,
ежась, число округляешь до "ох ты бля".
Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
потому что как в поисках милой всю-то
ты проехал вселенную, дальше вроде
нет страницы податься в живой природе.
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом,
за бугром в чистом поле на штабель слов
пером кириллицы наколов.
1975 - 1976
* * *
Всегда остается возможность выйти из дому на
улицу, чья коричневая длина
успокоит твой взгляд подъездами, худобою
голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
На пустой голове бриз шевелит ботву,
и улица вдалеке сужается в букву "У",
как лицо к подбородку, и лающая собака
вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.
Улица. Некоторые дома
лучше других: больше вещей в витринах;
и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
то, во всяком случае, не внутри них.
1975 - 1976
* * *
Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
прежде доброго злака маячит плевел.
Можно сказать, что на Юге в полях уже
высевают сорго - если бы знать, где Север.
Земля под лапкой грача действительно горяча;
пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
зажмурившись от слепящего солнечного луча,
видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
беготню в коридоре, эмалированный таз,
человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,
и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,
но обмякшее тело и лужу крови.
1975 - 1976
* * *
Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
западного на восточный, когда замерзшая ветка
перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
В полдень можно вскинуть ружьё и выстрелить в то, что в поле
кажется зайцем, предоставляя пуле
увеличить разрыв между сбившемся напрочь с темпа
пишущим эти строки пером и тем, что
оставляет следы. Иногда голова с рукою
сливаются, не становясь строкою,
но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
подставляя ухо, как часть кентавра.
1975 - 1976
* * *
...и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают черные мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких лет уже безразлично, что
или кто стоит у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
1975
* * *
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это —
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт.
Свобода —
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
1975-1976
|
|