|
Когда мы ненавидим кого-то, мы ненавидим в его образе то, что сидит в нас самих. То, чего нет в нас самих, нас не трогает (Герман Гессе)
Проза
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
Диалоги о Большой Светлой Любви 5 | ДИАЛОГ 5. С Мишей
Когда в прошлом году я гостил у мамы на родине, выдался у меня один свободный вечерок. Встал вопрос, как бы с пользой для тела и духа убить время. Закадычные друзья-товарищи мои с родины, так получилось, поразъехались. Остались не особо закадычные да занятые собой полудрузья-полузнакомые. С ними мне общаться не хотелось.
И тут я вспомнил, что, волею судеб, давно не видел своего братца Мишу.
Строго говоря, родными братьями были наши с ним деды. А мы, стало быть, являлись этак троюродными. Но ничего, замеса мы с ним были одинакового, раньше по молодости имели общие приключения на обе свои кормы, обменивались кой-какими творческими изысками.
Потом я переехал на другое место жительства, прочно там укоренившись. Не очень далеко от родного города. Но на родине бывал нечасто.
Миша годам к сорока обзавёлся семьёй и детьми, став примерным мужем и отцом. Встречаться с ним приходилось только на похоронах родственников. Так уж распорядилась жизнь.
И вот тёплым майским вечером я решил ему позвонить насчёт проведения какого-никакого досуга. Уж какого получится.
Миша звонку моему обрадовался, выразил горячее желание испить в моей компании чего-нибудь покрепче и разбавить образцовую семейную жизнь небольшим пикничком с братцем из сельской глубинки.
Так мы тогда и собрались в узкородственном кругу в огороде его родительского дома. Самого дома не было, ибо Миша сломал его до основания. Собирался братец построить на этом месте современные хоромы, да дальше фундамента дело не пошло. Денег на дальнейшую стройку не было.
Зато был там у него отменный образцово-показательный огород. С аккуратно ухоженными грядками, с посыпанными гравием дорожками, благочинно обрезанным кустиками и плодовыми деревьями, с теплицами, беседками и водоёмчиками.
Поджарив на углях некошерного мяса да наметав на столик что Бог послал, мы разлили по стаканчику и процесс пошёл.
Миша взялся за дело серьёзно и скорёхонько набрался до кондиции. Я ж, не увлекаясь, тянул потихоньку пиво и не уставал любоваться окружающей садово-огородной гармонией.
– Андрюх, знаешь, брат, я вообще-то на Корбу собрался, – заявил Миша после третьего стакана.
На Корбу – это означало – на местное кладбище.
– Навестить могилы родителей что ли?
– Да нет, брат. Сам. Вперёд ногами.
– А не рановато ли, Миш? – продолжил я светскую беседу.
– Не рано. В самый раз.
– И по каким же параметрам тебя туда определят? Выглядишь вроде здоровым.
– Ну пока здоровым. На днях буду вполне готовым, думаю, для выноса тела.
–???
– Жизнь дала трещину. Не могу чёто больше.
– И чего ж тебе по жизни не хватает? Огород вона какой. Жена, дети, работа, авто, квартира, чего там? Здоровьем пышешь.
– Нет, Андрюх. Не то всё. Не могу объяснить. Не то.
– Нет, ты объясни. Зачем же мы тут пьём эту смесь, как пел БГ?
Бориса Борисовича Миша уважал. Безмерно. Как благодарный ученик уважает гуру.
– БСЛ кончилась. Большая Светлая Любовь. Вот у тебя, брат, есть БСЛ?
Я подумал. Думал довольно долго. Миша успел кувырнуть за это время ещё два стакана. Соловьи в окрестных липках завели певческий конкурс.
– Скорее всего, есть, Миш, нежели нет. Правда, она где-то ходит. Но это временно. Она вернётся. Она не может не вернуться. Судьба наша подписана друг на друга.
– А у меня кончилась. Была, но кончилась.
С нынешней женой у него была такая идеальная настоящая образцово-показательная любовь. Как вот этот огород.
– Но ведь ты сейчас с ней. Не расходитесь. Дом строите. Огород сажаете, позавидуешь.
– Это видимость такая. А на самом деле кончилась.
– И в чём сие выражается?
– Она со временем изменилась. Той, какая была, уже нет. Всё банально.
– Дык… какие ты к ней претензии имеешь? Конкретно.
– Она слов не понимает. Тюбик зубной пасты давит на середину. Я ей говорю: дави на хвост. А она так и давит на середину.
– И всё?
– Нет, не всё. Когда она ставит кипятить чайник, крышку неплотно закрывает. От низкого давления пара свисток, понимаешь, не свистит как положено, а вот так вот утырочно сипит.
Сложной манипуляцией губ и языка Миша продемонстрировал, как сипит свисток.
– И что?
– Бесит это меня. Я ей говорю: закрывай крышку плотно. А она не внемлет.
– Ты это серьёзно? И из-за этого – на Корбу?
– Нет. Это мелочь. Самое главное – она пузырьками торгует.
– Какими пузырьками?
– Да косметикой разной. Пузырьками, тюбиками, баночками какими-то. Ей их ящиками привозят. А она торгует.
– Да и пусть торгует. Тебе-то что? Глядишь, заработает немного, детям, туда-сюда, лишние что ли деньги? Вам ещё вон дом достраивать.
– Да нет. Она не ради денег. Там система такая, что на тыщу зарплаты надо продать этой бодяги на двадцать две тыщи. Так что – какие деньги? У неё оборот на три копейки. Она, понимаешь, брат, по зову сердца. Ей сам процесс нравится. Торговать.
– И что? По зову, так по зову. Тебе-то что?
– Ну не может моя БСЛ торговать. По зову. По нужде – пожалуйста. По торгашескому характеру – не может. И всё. И вообще. Надоела. И я ей надоел.
– А ты, значит, по зову сердца тут огород возделываешь? Фундаменты ставишь?
– Да нет, я огорода и пальцем не касаюсь. Это тоже она. По другому зову.
– Миш, мне каэцца, здесь ты загибаешь. Это огород – она одна? Да будь у меня такая огородница, я б ей всё простил. Весь этот базар-вокзал. И даже тюбик с пастой. Ты погляди – май на дворе, а у неё вся зелень в ассортименте, редиска готова, теплица в полном ажуре, ты чё??? Какой ещё тебе кобыльей задницы надо? На Корбу собрался…
– Ну так и забирай её себе, когда меня туда унесут. Будет и у тебя эта зелень-шмелень в мае. Забирай.
И Миша сделал жест и. о. царя Ивана Васильевича Бунши из известного фильма, отдающего шведскому послу Кемску волость.
Так вот, легко и непринуждённо, я условно унаследовал мишину БСЛ, заслуженную огородницу с редким именем Арнела.
Но это так, наши внутрисемейные шутки после ударного (у некоторых) залива за галстук.
А потом появилась Арнела собственной персоной. Забрать домой загулявшего братца. Ибо уже темнело, и наши майские сатурналии надо было, по всему, закруглять.
Арнела посидела немного с нами, протокольно поговорила о том-о сём, выпила немного и закономерно сыграла общий отбой.
– Арнел, тут Миша мне тебя завещал, чтоб ты знала. На днях, говорит, убывает, ты в курсе?
Эта жгучая брюнетка подмигнула мне, слегка повернув голову в сторону солировавшего за забором соловья и сделала вращательное движение пальцем у виска. Не обращай, мол, внимания, дело житейское.
– Куда д…д…омой!?!? – Миша изобразил глубокое возмущение. А-а-а-рнел… А-а-а-ндрюх... едем… к дедам!
К дедам – это значило на крутой волжский бережок с обелиском павшим воинам. На обелиске среди множества имён, выгравированных на мраморных плитах, написаны и имена наших дедов, погибших на войне. Рядом, брат с братом – его дед и мой. Фамилии, имена, отчества. Фамилии и отчества одинаковые. Очень красивое место.
Я не езжу с пьяными водителями. Мне на Корбу ещё рановато. Но тогда так получилось, что Миша всем напором обаяния и железными гарантиями безопасности уговорил и меня, и Арнелу сесть в его “Приору”. Экипаж судорожно тронулся и полетел по ухабистому бездорожью в сторону Волги. Миша старался изо всех сил, но мы прыгали на кочках и болтались в салоне как дерьмо в проруби, говоря по-русски.
– Брат… твою… маму… полегче!.. Ты собрался на Корбу, а нам-то с Арнелей ещё… вместе… жить да жить долго… блин… и счастливо… в огороде у меня дел непочатый… трах… край! Потише!!!
В конце концов “Приору ” свезло в какую-то канаву и мы надёжно сели чуть не по стёкла в жидкой грязи среди зарослей засохшей прошлогодней крапивы.
До дедов в тот раз мы так и не доехали. | |
Автор: | vonDorn | Опубликовано: | 09.05.2018 16:16 | Создано: | 2018 | Просмотров: | 1481 | Рейтинг: | 0 | Комментариев: | 0 | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
Перед нашим окном дом стоит невпопад, а за ним, что важнее всего, каждый вечер горит и алеет закат - я ни разу не видел его. Мне отсюда доступна небес полоса между домом и краем окна - я могу наблюдать, напрягая глаза, как синеет и гаснет она. Отраженным и косвенным миром богат, восстанавливая естество, я хотел бы, однако, увидеть закат без фантазий, как видит его полусонный шофер на изгибе шоссе или путник над тусклой рекой. Но сегодня я узкой был рад полосе, и была она синей такой, что глубокой и влажной казалась она, что вложил бы неверный персты в эту синюю щель между краем окна и помянутым домом. Черты я его, признаюсь, различал не вполне. Вечерами квадраты горят, образуя неверный узор на стене, днем - один грязно-серый квадрат. И подумать, что в нем тоже люди живут, на окно мое мельком глядят, на работу уходят, с работы идут, суп из курицы чинно едят... Отчего-то сегодня привычный уклад, на который я сам не роптал, отраженный и втиснутый в каждый квадрат, мне представился беден и мал. И мне стала ясна Ходасевича боль, отраженная в каждом стекле, как на множество дублей разбитая роль, как покойник на белом столе. И не знаю, куда увести меня мог этих мыслей нерадостных ряд, но внезапно мне в спину ударил звонок и меня тряханул, как разряд.
Мой коллега по службе, разносчик беды, недовольство свое затая, сообщил мне, что я поощрен за труды и направлен в глухие края - в малый город уездный, в тот самый, в какой я и рвался, - составить эссе, элегически стоя над тусклой рекой иль бредя по изгибу шоссе. И добавил, что сам предпочел бы расстрел, но однако же едет со мной, и чтоб я через час на вокзал подоспел с документом и щеткой зубной. Я собрал чемодан через десять минут. До вокзала идти полчаса. Свет проверил и газ, обернулся к окну - там горела и жгла полоса. Синий цвет ее был как истома и стон, как веками вертящийся вал, словно синий прозрачный на синем густом... и не сразу я взгляд оторвал.
Я оставил себе про запас пять минут и отправился бодро назад, потому что решил чертов дом обогнуть и увидеть багровый закат. Но за ним дом за домом в неправильный ряд, словно мысли в ночные часы, заслоняли не только искомый закат, но и синий разбег полосы. И тогда я спокойно пошел на вокзал, но глазами искал высоты, и в прорехах меж крыш находили глаза ярко-синих небес лоскуты. Через сорок минут мы сидели в купе. Наш попутчик мурыжил кроссворд. Он спросил, может, знаем поэта на п и французский загадочный порт. Что-то Пушкин не лезет, он тихо сказал, он сказал озабоченно так, что я вспомнил Марсель, а коллега достал колбасу и сказал: Пастернак. И кругами потом колбасу нарезал на помятом газетном листе, пропустив, как за шторами дрогнул вокзал, побежали огни в темноте. И изнанка Москвы в бледном свете дурном то мелькала, то тихо плыла - между ночью и вечером, явью и сном, как изнанка Уфы иль Орла. Околдованный ритмом железных дорог, переброшенный в детство свое, я смотрел, как в чаю умирал сахарок, как попутчики стелят белье. А когда я лежал и лениво следил, как пейзаж то нырял, то взлетал, белый-белый огонь мне лицо осветил, встречный свистнул и загрохотал. Мертвых фабрик скелеты, село за селом, пруд, блеснувший как будто свинцом, напрягая глаза, я ловил за стеклом, вместе с собственным бледным лицом. А потом все исчезло, и только экран осциллографа тускло горел, а на нем кто-то дальний огнями играл и украдкой в глаза мне смотрел.
Так лежал я без сна то ли час, то ли ночь, а потом то ли спал, то ли нет, от заката экспресс увозил меня прочь, прямиком на грядущий рассвет. Обессиленный долгой неясной борьбой, прикрывал я ладонью глаза, и тогда сквозь стрекочущий свет голубой ярко-синяя шла полоса. Неподвижно я мчался в слепящих лучах, духота набухала в виске, просыпался я сызнова и изучал перфорацию на потолке.
А внизу наш попутчик тихонько скулил, и болталась его голова. Он вчера с грустной гордостью нам говорил, что почти уже выбил средства, а потом машинально жевал колбасу на неблизком обратном пути, чтоб в родимое СМУ, то ли главк, то ли СУ в срок доставить вот это почти. Удивительной командировки финал я сейчас наблюдал с высоты, и в чертах его с легким смятеньем узнал своего предприятья черты. Дело в том, что я все это знал наперед, до акцентов и до запятых: как коллега, ворча, объектив наведет - вековечить красу нищеты, как запнется асфальт и начнутся грунты, как пельмени в райпо завезут, а потом, к сентябрю, пожелтеют листы, а потом их снега занесут. А потом ноздреватым, гнилым, голубым станет снег, узловатой водой, влажным воздухом, ветром апрельским больным, растворенной в эфире бедой. И мне деньги платили за то, что сюжет находил я у всех на виду, а в орнаменте самых банальных примет различал и мечту и беду. Но мне вовсе не надо за тысячи лье в наутилусе этом трястись, наблюдать с верхней полки в казенном белье сквозь окошко вселенскую слизь, потому что - опять и опять повторю - эту бедность, и прелесть, и грусть, как листы к сентябрю, как метель к ноябрю, знаю я наперед, наизусть.
Там трамваи, как в детстве, как едешь с отцом, треугольный пакет молока, в небесах - облака с человечьим лицом, с человечьим лицом облака. Опрокинутым лесом древесных корней щеголяет обрыв над рекой - назови это родиной, только не смей легкий прах потревожить ногой. И какую пластинку над ним ни крути, как ни морщись, покуда ты жив, никогда, никогда не припомнишь мотив, никогда не припомнишь мотив.
Так я думал впотьмах, а коллега мой спал - не сипел, не свистел, не храпел, а вчера-то гордился, губу поджимал, говорил - предпочел бы расстрел. И я свесился, в морду ему заглянул - он лежал, просветленный во сне, словно он понял всё, всех простил и заснул. Вид его не понравился мне. Я спустился - коллега лежал не дышал. Я на полку напротив присел, и попутчик, свернувшись, во сне заворчал, а потом захрапел, засвистел... Я сидел и глядел, и усталость - не страх! - разворачивалась в глубине, и иконопись в вечно брюзжащих чертах прояснялась вдвойне и втройне. И не мог никому я хоть чем-то помочь, сообщить, умолчать, обмануть, и не я - машинист гнал экспресс через ночь, но и он бы не смог повернуть.
Аппарат зачехленный висел на крючке, три стакана тряслись на столе, мертвый свет голубой стрекотал в потолке, отражаясь, как нужно, в стекле. Растворялась час от часу тьма за окном, проявлялись глухие края, и бесцельно сквозь них мы летели втроем: тот живой, этот мертвый и я. За окном проступал серый призрачный ад, монотонный, как топот колес, и березы с осинами мчались назад, как макеты осин и берез. Ярко-розовой долькой у края земли был холодный ландшафт озарен, и дорога вилась в светло-серой пыли, а над ней - стая черных ворон.
А потом все расплылось, и слиплись глаза, и возникла, иссиня-черна, в белых искорках звездных - небес полоса между крышей и краем окна. Я тряхнул головой, чтоб вернуть воронье и встречающий утро экспресс, но реальным осталось мерцанье ее на поверхности век и небес.
Я проспал, опоздал, но не все ли равно? - только пусть он останется жив, пусть он ест колбасу или смотрит в окно, мягкой замшею трет объектив, едет дальше один, проклиная меня, обсуждает с соседом средства, только пусть он дотянет до места и дня, только... кругом пошла голова.
Я ведь помню: попутчик, печален и горд, утверждал, что согнул их в дугу, я могу ведь по клеточке вспомнить кроссворд... нет, наверно, почти что могу. А потом... может, так и выходят они из-под опытных рук мастеров: на обратном пути через ночи и дни из глухих параллельных миров...
Cын угрюмо берет за аккордом аккорд. Мелят время стенные часы. Мастер смотрит в пространство - и видит кроссворд сквозь стакан и ломоть колбасы. Снова почерк чужой по слогам разбирать, придавая значенья словам (ироничная дочь ироничную мать приглашает к раскрытым дверям). А назавтра редактор наденет очки, все проверит по несколько раз, усмехнется и скажет: "Ну вы и ловки! Как же это выходит у вас?" Ну а мастер упрется глазами в паркет и редактору, словно врагу, на дежурный вопрос вновь ответит: "Секрет - а точнее сказать не могу".
|
|