До того, как я встретил ее в пронзительно прямом коридоре конструкторского бюро, воочию мне таких красивых девушек не доводилось видеть. Потом окольными путями я узнал, что ее зовут Саша Бутенко, что она старше меня на два года и работает чертежницей в соседнем отделе.
Долгое время больше, чем что-либо мне хотелось завязать с ней знакомство, но я был в совершенном неведении, как подступиться к ней. Да и как могло быть иначе? При полном своем невежестве в отношениях с женщинами, я нарисовал у себя в воображении, будто Саша – это паллиатив рутиной обыденности в унылой череде дней.
О себе в ту пору я, пожалуй, скажу строчкой из поэтического стретчинга одного из питомцев муз начала прошлого века: «Юноша бледный со взором горящим…» К этому стоит прибавить некоторые подробности.
В тот год не случилось мне без запинки трансформироваться из мало чем примечательного школяра в бедового студента. Увы, не добрал баллов на приемных экзаменах в институт. Посему пристроен я был, благодаря связям отца, чертежником в конструкторское бюро расположенного неподалеку от нашего дома оборонного завода.
Знакомство с Сашей в контексте того, что мы, как бы по душам, недолго поговорили с ней, произошло при следующих обстоятельствах.
Как пел во времена оны всенародно чтимый автор-исполнитель собственных песен, «в те времена далекие, теперь почти былинные» по знаменательным датам во всех мало-мальски респектабельных организациях, или считавших себя такими, проводились торжественные собрания, официоз которых полагалось скрашивать художественной самодеятельностью.
Желающих блистать на сцене в отделе, где я работал, нашлось немного. По этому случаю подрядили меня, как самого юного и безответного.
Петь с моим голосом – значит испытывать на крепость чужие нервы. Все что я смог предложить организаторам концерта – это прочесть со сцены чужие стихи с патриотическим подтекстом. Так, во всяком случае, тогда и не только мне, а многим казалось должна была звучать чего-нибудь стоящая поэзии.
Нельзя сказать, чтобы я был в восторге от неожиданного поручения, но, не успев осознать еще свое место в конструкторском коллективе, возражать постеснялся, и тут на первой же репетиции вижу среди доморощенных артистов Бутенко Сашу.
Ее подрядили на участие в спектакле. От самой пьесы в памяти у меня осталось немного. Помню лишь, что она была одноактной и донельзя короткой. Думаю, незачем объяснять, почему не запомнилось мне ее содержание. Для меня тогда не суть важно было и кого Саша представляла на подмостке заводского дома культуры. Довольно и того, что я мог очароваться ею из зала, не привлекая к себе чужого внимания.
Казалось бы, вот он удобный случай приложить некоторое усилие и завязать, якобы случайно, какой-никакой разговор с предметом, до той поры безмолвного, обожания. Однако едва ли бы я отважился заговорить с ней первым, искренне полагая, что при ее-то феерической внешности, где я и где она.
Тем не менее знакомство состоялось. К моему удивлению, его инициатором стала сама Саша. В какой-то момент я неожиданно оказался с ней лицом к лицу в одном из коридоров закулисья. Прежде чем мне удалось сообразить что-нибудь, она спросила:
- Зажигалка есть?
Само собой я тут же в карман, но Саша остановила:
- Идем покурим, где никто не мешает, - и повела меня каким-то коридорным закоулком, а потом вверх на утлую лестничную площадку с приземистой чердачной дверью.
Мы закурили, и Саша сказала:
- Егоров вконец замучил и то ему не так, и это не годится…
- Кто это?
- Инженер наш. Спектакль он ставит – возомнил себя великим режиссером.
Потом без всякого перехода она поведала мне о своем отце, как тот умело наставляет ее на путь праведный, и, будто давным-давно между нами установились, как минимум, приятельские отношения, рассказала о старинном ухажере, некоем гитаристе из какой-то полуподпольной музыкальной группы.
Словом, чем дальше, тем отчетливей наш разговор скатывался к тому, что один мой знакомый, большой любитель высказываться о чужих делах с презрительной хлесткостью, называл «абнакновенным». Ну, теперь-то я точно знаю, что она говорила не со мной, а с тем конгруэнтным ей человеком иной гендерной идентичности, которого ей хотелось бы видеть на моем месте.
Тогда же мне мало-помалу начало казаться, что на все ее слова нанесен глянец, который обожают наводить женщины на самые посредственные свои поступки, специально вот для таких бесед с противоположным полом. При этом она всерьез рассчитывала вовлечь меня в беседу, в которой я не видел никакого смысла.
Нынче никак не вспомнить, как и чем завершился наш первый, он же последний, прямо скажем, не очень-то складный разговор. В результате, пересекаясь с ней потом в локациях завода, я старательно изображал на лице озабоченность и, торопливо поздоровавшись, спешил проскочить мимо - сама мысль, что она опять заговорит со мной, приводила в немалое замешательство. Одним словом, знакомство с ней мало-помалу обрело все признаки затянувшейся бодяги.
Такая вот история. Собственно говоря, на этом месте самое время поставить точку. Остается разве только прибавить, что и сегодня, вспомню Сашу Бутенко и, стоит прикрыть мне глаза, она как живая предстает предо мной, а рядом с ней я «юноша бледный со взором горящим…»
Меня преследуют две-три случайных фразы,
Весь день твержу: печаль моя жирна...
О Боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна.
Где первородство? где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? где горькая украдка?
Где ясный стан? где прямизна речей,
Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой, —
Морозный пух в железной крутят тяге,
С голуботвердой чокаясь рекой.
Ему солей трехъярусных растворы,
И мудрецов германских голоса,
И русских первенцев блистательные споры
Представились в полвека, в полчаса.
И вдруг открылась музыка в засаде,
Уже не хищницей лиясь из-под смычков,
Не ради слуха или неги ради,
Лиясь для мышц и бьющихся висков,
Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Дышали шуб меха, плечо к плечу теснилось,
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот —
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.
А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовясь перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.
Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий и тянущийся весь, —
Доколе не сорвусь, разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь...
16 января 1934
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
