А домани маттина

* А домани маттина - до завтрашнего утра (ит.)

В редакции отпускная пора. Безлюдно. Материалы накатывают мутным валом с разных сторон. Пытаюсь успеть, уложиться и не сорвать выпуск газеты.
«Заливной язык» информагенств. Отвращение к словесным перевертышам и усталость. Путаю день и ночь. Вместо сна зыбкое ощущение суеты, бессонница.
Радикальные средства вызывают изжогу, тошноту и раздражение.
Мучаюсь этим, в голове суржик из русского и английского, хочется спать, но не получается. Как шпион – знаю, что на грани провала и тороплюсь сделать невозможное, но по максимуму, побольше.
У Будды, Вишну и других восточных божеств – огромные, вислые уши. У Христа их не видно из-за длинных волос. Ну – помогите же – кто-нибудь!
Резиньяция – вспоминаю слово – полная покорность судьбе, безропотное подчинение. Это было на третьей полосе. Вспомнил по дороге в аэропорт. Зачем?
Начало сентября. Ранняя осень – лето на закате. Пожилое лето.
Низкие дождевые облака навалились душной, серой периной. Она легла на Лондон, придавила дома, людей, сплющила машины. Мокрые листья. Серый день – военной эскадрой. Город накренился опасно навстречу, как самоубийца на мосту через Темзу.
Жил человек в своем ритме, но что-то вклинилось, смешало обычное течение дел. Человек стал помешанным. В средине прошлых и будущих дел. Стресс – теракт внутри себя на фоне текущих дел и собтий.
Столик нискосок от эскалатора. С отвращением пью дежурный кофе.
Зеркальное отображение «везет» пассажиров вверх, рядом реально эскалатор перемещает людей вниз. Они въезжают друг в друга.
Определенный ритм – мэйнстрим! В памяти слово вызывает географические названия: Франкфурт-на-Майне, Камень-на-Оби…
Нет – только не Комсомольск-на-Амуре.
Наложилось. Реальность отображения, угол зрения и точка обзора. Звук поплыл, скопился, стал плотным и осязаемым и вдруг – взорвался в себе самом, обрушился, оглушил.
Вспышка, угадано мной – верно. Этот набор при умелом сочетании сделает повествование интересным. Откроет необычное в привычном. На удивление окружающим – столько раз пробегали мимо и ничего не приметили! Как свежо и неожиданно! Влияет на это возраст, усидчивость, опыт? Достаточно таланта?
Исповедально или изысканно. Сверхзадача – это гонка за лидером.
Если и не обгонишь, то всё равно покажешь неплохой результат... «У вас очень культурная проза». Ответ издательства. Матерюсь с трудом. Даже в армии плохо получалось. Но особенно и не старался подделываться.
Куски вычитанных правок всплывают, медленно переворачиваются, пухнут, смазываются, бубнят рыбьими губами. Их мощно заглатывает толстый карп, чешуя чеканная, золотистая по краю – точно два евро.
Метанойя – исповедь на греческом. Поскорее бы выспаться!
Полный зал людей, рюкзаки – домиками улиток, двери не успевают закрываться – особая форма одиночества. Когда оно заполнено только тем, что дорого и нет суеты – это свобода?
Степень свободы - длина поводка.
Или необходимость в какой-то момент принуждает от чего -то избавиться и почуствовать свободу? Вырваться усилием воли. И сказать себе – вот с этого места – свобода. Или свобода – говорить и быть в этом понятым? Свободен духом! Ощущения и мысли – душа? И чувства, их движение – жизнь вечная? Другая история.
Кофе действует отчасти – впадаю в легкую дремоту. Эскалаторы наложились, лица и фигуры растеклись – перегрузки.
Душно, сердцебиение. Не опоздать бы.
В 19 – 20 вылетаю в Пизу. Дождь снаружи иллюминатора – прозрачная крышка стиральной машины. Мы – внутри, капли влаги
вразбег –снаружи.
Вжимаюсь в кресло. Если сидеть спиной к кабине перегрузки переносить легче. Одно плохо – не видна спина «кучера».
Слова вызванивают в гудящей голове: бонжорно, прэго, манжаре, паста… грандиозо, баста, финита, беллиссимо! Си… Аривидерчи! Чао, бомбино – сорри! И голосом Софи Лорэн – взрывается:
– Кончетино – у нас есть виски?
Объявления в салоне – на английском, итальянском.
Сижу, будто слушаю оперу на итальянском, долетают отдельные слова. Красивые, но лишенные для меня – смысла. Не придаю этому значения. Просто опера на итальянском нравится больше, чем на французском или немецком. Французский – гастрономия, немецкий хорош для военных учений. Так мне слышется.
Впрочем словарный запас примерно одинаковый. Но словаря итальянского не взял.
Салон почти заполнен. Перед посадкой выключили освещение. Кажется тотчас уснул. Удар, коснулись колесами бетонки. Завозились после долго сидения в тесноте кресел, задвигались, рванулись к выходу, к – Свободе!
Спал минут десять.
Аэропорт – одноэтажный. Овчарка высунула язык, скоростной слалом сквозь очередь прилетевших. С языка капает, но это безопасно и помятые люди улыбаются. Безропотно и слегка виновато.
Когда-то налетал много часов. Сейчас слово аэропорт не будоражит. Пассажиры другие, знакомых вряд ли встретишь, скорее какую-нибудь залетную знаменитость. И так странно и диковато увидеть её не на экране, в роли, а среди простых смертных...
Теплая влажность Лондона и постоянное ощущение начинающегося насморка пропало. Цвет воздуха зависит от времени года или от освещенности и точки обзора?
Воздух мягкий, терпкий, плотным, наваристым бульоном. Перец трясешь сквозь решеточку. После этого долго свербит в носу и хочется чихнуть без последствий, взбодриться.
Багаж – небольшой чемодан. Снимаю куртку. Чуть-чуть прохладней.
Пальмы растопырили ветки фонтаном из центра. Даже на расстоянии понимаешь – они зеленые, но будто из жести, неласковые. Гигантские торшеры, подсвеченные снизу, в середину разлёта веток.
Встречает Кристиан – муж племянницы. Небольшого роста. Для темперамента это неважно.
Голова кудрявая, глаза карие.
Закуривает, быстро рассказывает, стремительный промельк рук.
Пока ждал моего прилета в игральном автомате сорвал приз – 150 евро. Очень доволен.
Решил купить новую стиральную машину. За ремонт старой назначили именно 150 евро, но лучше добавить сто и купить новую.
В салоне достает из-под ног тяжелый пакет, встряхивает, раскрывает - монеты по два евро.
Мой сон про карпа – в его руки!
Монеты звенят глухо, будто на паперти выручку собираем.
Радостно улыбаюсь и понимаю, что я бы – так не смог. Как проигрался в преферанс до резинки на трусах, на втором курсе, так и охладел.
В машине громко играет музыка, на маленьком экране скачет эпатажная Леди Гага.
Популярность – всегда на грани пошлости.
Ехать примерно час. Руль левый. После Лондона –необычно, но меньше напрягает и мне приятней. Серебристый «Фольксваген-Гольф» с турбонаддувом бежит весело.
Набрали хороший ход.
Он что-то рассказывает. Потом заглядывает мне в глаза, припадает к рулю, отворачивается от дороги. Пытается узнать – понял ли я. Сплошная полоса всё время между колёс.
Я отключаюсь, но вдруг начинаю волноваться за дорогу, неожиданно - прилив бодрости, проявляю неприличную заинтересованность. Вновь улетаю в зыбкое предощущение сна.
Пейзаж – промзона, но аккуратная, почти у шоссе. Надписи – «strada». Это понятно – автострада длиннее. Указатель – Фиренца.
Флоренция, Тоскана. «Сердце Италии». Много света – слева и справа. По огонькам с обеих сторон понятно – едем в горы.
Они – впереди, кольцом – вокруг.
Дорога платная. Кристиан кидает горсть монет. Звонко и весело.
Вспоминаю – «сольди», Буратино возле ямки, сейчас закопает свой капитал навсегда...
Не пускают. Он что-то говорит в кассу -автомат. Кидает один цент в приемник. Что-то ему отвечают металлическим, бесстрастным голосом. Монетка вылетает обратно, но шлагбаум открывается.
Кристиан возмущается, складывает троеперстие, что-то с жаром доказывает мне.
Киваю согласно головой.
– Си,си.
Могучая вонь.
– Большая фабрика – переработка шкур. – Объясняет с трудом на интернационально-английском наборе слов.
– О-о-о! – показываю большой палец!
– Скузо?
– Мэйстаро-италиано – грандиозо!
– Си, си! – радуется он.
...Закрывают обувную фабрику. Цех по убою и выделке шкур наносит большой вред местной экологии. Португалия. Готовлю большую статью. Поздний вечер. Возвращаюсь в гостиницу вместе с менеджером. Туман, призрачно. Идем вдоль высокого забора. Неожиданно с той стороны перелетает ободранная туша. Падает в воду, в канаву у забора. Торчат четыре красные култышки бараньих ног. Некоторое время приходим в себя. Долго смеемся. Быстро уходим, убегаем, спасаемся от вони...
– Монтикатини - Терме. Проститьюутки. Бальти'я, Юкраинина. – Объявляет Кристиан.
По двое, потрое ходят в центре яркие ночные сущности. Тепло, можно показать максимум прелестей. Вывалить весь товар на прилавок.
Блудницы с чашей мерзостей, но есть, на что посмотреть – приятно!
Вот остановилась машина, открывается окно, короткий разговор. Ничего личного – только бизнес. Увозят. Спрос – есть!
Секса впрок – не запасешься! Правда и сыт - не будешь.
– Антиникотини.
– Скузо? – кристиан смотрит, не понимает.
– Созвучно. Так на слух. Монтекатини-антиникотини. – Перекрикиваю двигатель.
– Си,си. Монтекатини - Терме.
Поднимаемся в гору. Пружинит крутой, не размотанный серпантин дороги. Всё время вверх, вверх, почти без горизонтальных участков и опасные, скрытые повороты. Темно, кажется, что дорога уйдет влево, потом –вправо, а мы поедем прямо... в ущелье, в гущу древесных стволов и листьев. Зависним на каком-нибудь стволе. Вниз головой, скрипучей летучей мышью, да так до утра и будем висеть... в проруби – «ромашкой»!
Сильно кидает из стороны в сторону.
Однажды попал на военном сторожевом корабле в пятибалльный шторм. Первые три дня сильно рвало, висел на леерах, любовался мутными волнами. Казалось – умру от желудочного спазма. Нет! На третий день захотел кушать, появился аппетит! Привыкаешь!
– Марлиана.
– Высота?
– Тысичи метри – пополаме.
Закладывает уши. Постоянно сглатываю.
Монастырь на горе остается справа. Колокольня подсвечена на фоне неба. Небольшая площадь в центре. Колумбарий на горке ярко освещен. Предупреждение – камнепад. Каким-то чудом
«стена праха» не рухнула с горы. Идут восстановительные работы.
Устремляемся круто вниз, петляем в лесном коридоре.
***
Приехали. Бетонированная площадка ограждена парапетом.
Вспыхивает яркий свет, освещает двор. Дом трехэтажный, большой, белый. Краеугольные мощные, одомашненные валуны – неоштукатурены. Пустые проёмы окон на втором и третьем этажах –стройка.
На стульях, столах, под навесом – толстенные тома энциклопедии в синих обложках. Машинально беру верхний, раскрываю – во весь разворот планеты солнечной системы.
«Вселенная – это круг, центр которого везде,а окружность – нигде», Паскаль.
Высокая ель, много коричневых шишек. «Щучий хвост» в больших кадушках. Настоящий, не из офисного семейства многолетних пластмасс.
Белая болонка заливается тонким лаем. Трясет чубчиком, глаз не видно. Глупая блондинка.
– Бришула!
Ластится.
Большая черная собака лает басом. Не страшно.
– Рокиано, бомбини!
Роки срывается в темноту, вниз по дороге от дома. Слышен жуткий визг, грызня, энергичная свара.
Самый крепкий поводок – беззаветная преданность хозяину.
Потом возвращается. Морда в крови, дышит тяжело, белое жабо испачкано алым.
Кристиан показывает жестами – порвал кого-то. Треплет по холке рослого пса, не наклоняясь.
– Рок-к-ьа-ано!
– Молодец! – говорю я.
– Пизьдиецэ! – смеется Кристиан и вновь показывает, что сделал пес в темноте, руки – мелькают.
Звонким зарядом шрапнели по жести, но как музыкально звучит на итальянском обычный русский мат! И уши – «не вянут»!
Без мата разговор – щи без соли, чай – без заварки.
«Это их зверей дело, нас не касается, что они разрывают друг друга», вспоминаю Юрия Олешу и желею, что похвалил Роки.
Слева и справа темнеют перевалы, кое-где на склонах огни отдельных домов. И – вновь, к собакам возвращается мой ум – может быть
автор ощущает тщету своих усилий как собака за мгновение до смерти, вспышкой приметив ускользающую тень «дичи»… удачи?
Внизу, перед нами – Монтекатини мерцает белыми, желтыми угольками. Здесь прохладней, чем внизу, но не студено.
Цикады стараются, без видимых усилий скользят через порог ультразвука.
Перед входом в дом песок, строительный мусор, в пачках кафельная плитка.
С краю площадки старинная амфора для масла. К середине расширяется, сверху горшок с кактусами. Большая, несмываемо испачкана навсегда черной землей. Нет – это время въелось в обожженную глину.
На краю площадки кран, кирпичная тумба, сверху красная черепица.
Бесшумно впрыгивает белоснежный крупный кот – похож на рысь. Глаза голубые. Хвост обрублен. Двигается пластично, мягко, одним сплошным перекатом меха, без скелета и жесткого каркаса внутри.
Собаки кидаются к нему на пороге рыка. Так же бесшумно он исчезает в темноте. Лишь легко всколыхнулись листья старой груши на склоне, и он растворился в ночи куском рафинада в крутой заварке.
Под деревом большой мангал на колесах.
Домашние уже спят. На столе блюдо, прикрытое полотенцем, пакет молока «Латэ». Мухи спят где попало. Котенок черепахового окраса топчется задним лапками, серъезно готовится к прыжку, охотится на мух. Ночной спарринг.
Небольшой камин красного кирпича.
В углу никелированная емкость литров на триста. «Меха» в два обхвата, высокие ножки. На кранике остроумно привешен небольшой замочек. Без спросу не повернёшь, лишний раз ключик не попросишь.
Ржавчина – универсальная отмычка, но очень долго ждать.
Показываю жестами – хочу пить.
Кристиан смеется, достает из шкафа стеклянную бутыль. Вино Тосканы. Пять литров.
– Нормаль?
Щелкает ногтем по боку. Задорно и весело – вспомнил институт, общагу. Запоздалое воплощение мечты!
«Бойтесь желаний – они исполняются». Но вот какая – цена?
Машу руками, отказываюсь. Он пожимает плечами, скептически пододвигает пакет.
Прошу погреть, показываю на горло.
– Про'блем!
Молоко льется. Он ставит кружку в микроволновку. Залпом выпиваю. Аромат топленого молока! Без шоколадной бабушкиной пенки, но – хорошо! скрещиваю руки, показываю –стоп!
– Финита! Бай-бай.
– Но – манжаре? Ние – кушять?
– Но, но! Кладу ладошки под щеку, укладываю голову – спать.
– Си, си.
Идем в соседнюю пристройку. Поднимаемся по крутой лестнице. Медные поручни с обеих сторон – из трюма на мостик. Много семейных фотографий на белых стенах. Особенно детей. Культ детских личностей.
Спальня. Огромная кровать, чисто. Вдоль стенки большой, приземистый шкаф. Комод. Резное, дубовое. Белые стены, потолок. Люстра –хрустальные, белые цилиндры, свисают с потолка сталлактитами.
Около окна серъезный мужчина с небольшими усиками, в галстуке. Глаза глубоко посажены. Портрет в большой старинной раме. Сильная ретушь. Тогда была ретушь, теперь – силикон! Вечное стремление приукрасить.
– Грэндфазэ.
– Дедушка. – Соглашаюсь.
– Дедью'шька. Сицилиано. Сальваторэ-дио. – С гордостью.
– О-о! – уважительно тяну я и понимаю, что сейчас упаду и усну на коврике.
– Боно нотэ.
– Грациа.
– А домано маттина.
Звучит почти по-русски – утро вечера мудренее.
В комнате мрак. Глазам не за что зацепиться. Они болтается на «пружинке» без пользы. Кровать – можно заблудиться под утро,
такая большая. Белёсые пятна «сущностей», как ошметки радиации на фотобумаге. Больно глазам.
Тьма придавила веки медными пятаками. Устал.
Так всматривается в темноту тоннеля машинист, зная, что выход – впереди.
Колокол в Монтекатини едва слышно ударил один раз. Час ночи?
Самое время прочитать молитву. Жаль не вспоминается. Так было бы торжественно – к месту! Колокол – часы и циферблат – всё
пространство, до границ которого долетят его звуки. Размеры зависят от точки, в которой стоишь, а не от времени суток.
Вползаю под прохладу покрывала, раскидываю словно чужие – руки, ноги и улетаю на нераскрытом парашюте в свободный полет сна, над цветастым полем простыни и меня распирает набегающий напор блажества! Внизу – необъятный,
основательный плот кровати, толстый и непоколебимый, как праздничный торт. Лишь чуть-чуть всколыхнулись его края и плавно понесло по тихой воде.
Ночь кинула в молоко щепотку пряного сна! А я и не заметил когда.
Вот в чем секрет!
– Легко и вольготно на таком ложе зачинать новую жизнь. С кем?
Во мне ничто не воспротивилось. Я был безмятежен.
Одинок и «перекручен», как ствол саксаула в пустыне. А еще – он не верит, что воды может быть много. Закрывается в ужасе. И поэтому сразу тонет - тяжелый ствол саксаула. Тонет от безнадежности и неверия.
***
Едва слышен стук, издалека – детский плач. Дрель включили. Вязкий напалм мрака.
– Который час?
Вспоминаю вчерашний вечер, дорогу. Встаю, открываю двери, жалюзи, выхожу на балкон во всю длину дома. Ослепительное солнце затопило пространство. Золотистые круги вращаются веселой каруселью быстрых дрозофил. Не выдержал, прикрыл глаза и перед ними –прозрачный нектар света.
Старое можжевеловое дерево, крупинки ягод. Белая акация, чуть в стороне. Только у неё всё лето листья светло зеленые, прочая зелень покрывается пыльным налетом, потом его смывает дождь. Лимоны – ядовито-зелёные, еще не уставшие созревать, как и люди - девять месяцев.
Зелено вокруг, прекрасный вид на перевалы, опасливое ощущение высоты под ногами и долина внизу.
Рядом громко разговаривает Кристиан, ему кто-то возражает.Гулко – ремонт в пустом помещении.
Старый комод вынесли на балкон. Зеркало. В нём небо без облачка.
Немного линялое, как после стирки, припыленное.
Поют петухи. Густой лес обступил. Дорога не просматривается. Она угадывается по громким сигналам клаксонов . Должно быть предупреждают на опасных поворотах.
Небольшие рощи олив. Серым дымом костра стелятся на террасах.
Встать на ограждение, оттолкнуться и парить над долиной, между двух перевалов, слетать в Монтекатини, вознестись, прилечь и отдохнуть на упругом напоре воздуха над горами, потом вернуться, согреть себя вином, растворяясь в зное, текучем, оливковом масле желтого, солнечного дня.

Хочешь летать,
хочешь обжить высоты,
бремя свое сбрось в море!
Вот море, бросайся в море!
(Ф. Ницше)

Поднимаю голову. Два орла высоко в небе. Тревожный клёкот, вскрики кур в загоне, за домом. Прокукарекал петух. Звонкое эхо запуталось в созвучиях, скатилось в долину. Орлы скользнули в сторону Лигурийского моря.
На всхолмке пасутся бараны – два белых, один чёрный. Изящный джазовый трубач, тонконогий танцор, длинный, пустой курдюк... Подвижный, похож на собачий – хвост.
Черный спрятался в овчарне.
– Белые – день от утра до вечера, черный баран – ночь. – Угадал я.
Белый вперся буркалами навыкате, не отрываясь смотрит мне в глаза. Упорный взгляд жующего барана. Завораживающая бессмыслица, белёсые ресницы – раздражают невыразительностью.
И разумные забываются в бессмыслице. Это отдых ума. Очень дорогое удовольствие! Или...

Блеют овцы, суетится стадо,
Пробегают бешеные дни.
Век безумствует. Повремени.
Ни шуметь, ни причитать не надо.

Есть еще в руках широкий бич,
Все ворота наглухо закрыты,
И колы глубоко в землю врыты,
Чтоб овец привязывать и стричь.
(Арсений Тарковский)

– Свобода барана пасущегося на склоне – иллюзия. Как этого не понимал Сартр?
Из долины терпкие ароматы трав, розмарина, запах свежего навоза, чего неведомого, нового, волнующего. Воркование голубей, вскрики цесарок, отдаленный шум. На перевале тихо.
Вдруг – резкий голос, обрывок фразы. Неразборчиво. Смех. Звук – в 3D?
– Всё это существовало веками. Меня впустили на короткое время.
Уеду и не заметят, будут и дальше так же неспешно существовать. И работа такая же – прочли и забыли. В лучшем случае через три дня, а газета стала сырьём для пипифакса. Полезным ископаемым постоянго круговорота.
Овцы – на одежду тебе, и козлы – на покупку поля. Библейское.
Козлы – природа кающегося, овцы – суть – заблудшего.
Греховная природа – блудить и каятся.
Вот это будет, даже если газеты перестанут выходить.
Взять рулон обоев, лечь на пол балкона, как когда-то Юрий Олеша и написать сказку… продолжение «Трёх толстяков»!
Ударил колокол в монастыре. Торжественно и плавно. Насчитал двенадцать прикосновений. Ласковый уют начинающегося тепла. Полдень здесь
не жарок.
– Ого! Значит я проспал половину суток!
Забытое ощущение легкости в теле, в голове и сильная зевота.
Долго хожу вокруг кровати, застилаю пространство сна. Сперва простыня радостными цветочками, потом пододеяльник и поверх – коричневое покрывало с длинными кистями.
Солидно. Притомился.
Иду умываться. На коврике котенок играет с серой кошкой. Яростно и с пользой. Смываю остатки сонного наваждения, вода приятно
холодит лицо.
– Бонжорно!
Хозяйка – Адриана. Голос детский, звонкий, речь замедленная, после инсульта.
– Бонжорно!
– Кавэ?
– Но! Латэ!
Окно душа приоткрыто. Ель при въезде к дому, небольшие сараи слева и справа. Бодрая прохлада. За мной настороженно наблюдает кот – рысь. Безумные, круглые глаза хищника в засаде.
Решаю не бриться весь отпуск! Вывожу формулу:
– Чем реже бреешься, тем больше времени на отдых. – И успокаиваюсь.
Роки вышел на дорогу, лег. Ждет кого-то?
Сижу в кресле, редактор во мне еще жив и я записываю в блокнот события вчерашнего дня, первые впечатления.
Неожиданно впрыгнул на плечо котенок. Негромкое веретёнце, наматывает истории, журчит, не вынуть из уха, не остановить. Щекочет щетину, заглядывает сзади, балансирует хвостиком.
Почти невесомый, если бы не острые коготки. Что он бессмысленно высматривает в блокноте? Может быть буквы кажутся ему замершими муравьями, сейчас они двинутся в путь и надо не упустить момент. Легонько покусывает за уголок, прихватывает шутя, но цепко кончик ручки. Шершавым, узким язычком лижет пальцы.
Кладу на столик писанину, чешу «зверюгу» за ухом. Он прав – лучше любоваться окружающим пейзажем! Блокнот всегда при мне, а красоты переменчивы. Хорошо, что не взял «лэптоп» – он бы зубки сломал. Или не состоялось приятного знакомства.
***
Вернулась племянница Ингрид, жена Кристиана. Синеглазая, русоволосая, стройная красавица.
Привезла из школы дочь – Ванессу. Розовый рюкзак едва подъемен - набит «гранитом знаний» – подзавязку. Черный халат, белый отложной воротничок, толстая коса ниже пояса. Глаза карие, бархатные – итальянские, волосы светло русые-русско-литовско-польские, мамины.
И горячая жестикуляция!
Дважды в день детишек из окрестных деревень привозят в Монтекатини и забирают после учебы в школе. Смотрю с площадки вниз. Гуляют между олив две красивые птицы, клюют мелкие помидоры на грядке, с пожухлых веток, поднимают вверх головы – тревожатся, высматривают, убеждаются, что не опасно и – резко склёвывают.
Пугало стоит невдалеке в шляпе, мужской одежде, понурил пустую голову. Приём старый, не только в огороде. Насколько полезен?
Много оливковых рощ. Их видно сразу – днем они светло-серого цвета, блестят на солце узкими листочками, а вечером сияли благородным серебром.
Две морские свинки в клетке, прикрыты клеенкой от солнца. Поднял на уровень глаз. Переношу на свежую траву. Осталось черное пятно и кучка «орешков». Заверещали радостно. На новом месте высокая трава – жизнь! На старом не зацветет трепетно «цветной» горошек.
В американском кино часто поминают дерьмо. Это показательно – главная мечта – переплавить дерьмо в золото. Стать миллионером и на...ть всем на голову! Я – умный и самый-самый, мне – можно!
Большой сарай, сквозь сетку разновеликие куры и цыплята. Гребут от себя. Не то, что люди – только к себе!
Ингрид и Ванеса в гостинной заполняют красивые тетрадки, учат итальянский, выполняют упражнения. Мне бы тоже не помешало!
Клацает затвор. Выстрел, ещё, испуганное кудахтанье, хлопанье крыльев. Вздрагиваю от неожиданности.
Со второго этажа радостный говор. Черноголовый мужчина, брови густые, и тоже – смоляные. Лишь усы – соль с перцем подсказывают примерный возраст.
– Бонжорно!
– Бонжорно!
Мужчины спешат вниз, в огород. Мимо меня и молчаливого свидетеля – пугала.
Возвращаются веселые.
Чернобровый держит за голову красивую птицу. Висит безжизнено.
Туловище удлиненное – с метр. Крупное, ярко-красные, голые щеки, радужно-зеленый перламутр шеи и сразу – узкий белый воротничок, пестрые крылья шоколадного отлива, блеск оперения, хвост удлиненный, черными поперечнами, острый, изумительная, но мертвая красота – вянет, опадает на глазах. Фазан! Самцы такие красивые! Самочки менее эффектны – много серой пестрятинки.
– Джан-Карло убилэ фараоне в гла'за! – смеется Ингрид – клевало на грядка, а вечером – жаркОя. Второва ранил в нОга, он убежался. Толко вот – крови оставил.
– Валерио!
– Джан-Карло. – Внешность профессионального киллера, глаза глубоко посажены, серые, улыбается. Копия портрета в спальне. Нет – пожалуй похож на молодого Ататюрка – легкой скуластостью. Южанин! Темный провал рта – ни одного зуба. Младенческая розоватость пустых дёсен. И никаких перышек на шляпе, специального охотничьего костюма…
– Салюдо, Команданте! – смеюсь.
Крепкое рукопожатие навстречу. Такая мужественная внешность! Если бы не выдающийся живот.
– Бонжорно, Валерио!
Вышла из курятника мама Кристиана – маленькая, подвижная, в синем комбинезоне. Держит в руках миску – мелкие куриные яйца. Бурно обсуждадается охота и трофей.
– Отец Кристиану – Сальваторэ, получал грамота,
охотник. Стрелок. Умер не очене давно. Опухоль мозгу ему. Не такой старик ешо, – Говорит Ингрид.
– А вы где познакомились с Кристианом?
– В Монтикатини, на дискотека. Приехала работать беби-ситар, пошла на танцэ – и вот! Первого день. Дискотека! – пожимает плечами. –Кристиан – хитрил! Привез меня на эта гора, я смотрела в долина и осталасе. Потом – вот, – Показывает на Ванессу. – Смеется.
– Попалась, как фараоне?
– Нете! Ухаживал! – и снова – смеется.
– Сколько Ванессе лет?
– Десит. Руский плохо, забываюсь. Итальянский... литовского тожа чут-чут.
– Джан-Карло?
Любопытство берет верх.
– Он чемпиона Италия, давно,1969 года победил в Европа. Берлина. Младший брат Сальваторэ. Служил в полицай. Надавал в морда. Которые с ним был вместа... полицай тожа. Уволилы без пензия. Ничто не давали – выгнале. У него дочь умерла – дивятнадцате лет. Опухоль мОзгу. Сейчас он живет с женщина из Марока. Хорошим такая женщина. Много работает. В Пестойя живет вместе. С первая жена не живет когда смерти доч билА.
– Чем карабинеры отличаются от полиции?
– Карабинери – военный полицай. Ну... как жандарма. Их мала. Полицай много болше.
Джан-Карло запел бодрую песню под самой крышей. Наперебой закукарекали петухи. Старый солист Ансамбля Песни и Пляски Карабинеров Тосканы, хорошо поставленным голосом и двое молодых, смешно, неуверенно, но старательно. Весенний призыв!
– Мать вынашивает дитя, думает лишь об одном – хоть бы был здоров! Так ли важно, станет ли он Мессией? Может быть опухоль мозга – это наследственное? – думаю молча. – Поэтому Кристиан, сам того не ведая, женился на иностранке? «Подсказка» – крови?
Самая беспроигрышная причина необычности ребенка – наследственность. Особенно не ярко выраженная в какую-то из родственных сторон.
– Тонкое... промельком воспоминания. Будто показалось. Втягиваю носом воздух – что это? Наваждением – Марина? Перепады давления?
– Вот. Фики.
– У-у-у. Смоква. Инжир. Листья пятипалые. Трогаю на ощупь.
– Нет – здесе фики.
Дерево большое, раскидистое, на склоне и вершина почти у края площадки. Руку протяни, срывай, наслаждайся. Легчайший, дуновением- аромат растворен в воздухе. И хочется озвучить библейское слово – древо.
– Большие, поэтому Адам и Ева ими прикрывались,
но очень уж... шершавые, жесткие, я даже подумал – листок цеплялся за кудри причинного места, а современная "липучка-застежка" была придумана еще в ветхозаветные времена. Всё старо, как мир!
– А чем другой – закрывате? – Ингрид немного покраснела, – олива? виноград? клёна? пальма? Вся – не та! А эта вота – толстый… кожа… ну – такой, суровый.
– Грубая... невыделанная.
Кивает согласно головой.
– Древо познания добра и зла – орех. Его плоды раскалывают ударом, давлением посередине. Истина между добром и злом. Смоква – символ мира и спокойствия. Расколотый орех мне напоминает мозг человека. Ужас после
трепанации.
– Фики есть желтый и фиолетовый. – Она протягивает небольшой плод. За верхний край – небольшой «мешочек». – Тут – жельтый фики растет.
– Как яйцо в мошонке – провисает от верхней точки. – Сравниваю молча.
Он мягкий. Разламываю. Семечки – обилие атомов, можно изучать строение ядра, но – аромат! Вкус неправдоподобно-нежного варенья.
– Чудесные фиги!
– Только в Италия надо говорите – фики... фиги... ругатэлства... Как на руски – женский орган. – И вновь покраснела. – Они в весне -сначала фики, потом листти. Веток, веток – и плоды. Много. Странно.
– Да! Поэтому без листьев – пустая смоковница! А не потому, что плодов нет! Я-то думал – наоборот. Говорят – пустая смоковница – значит не дает плодов! Теперь только стало ясно. Значит Адам и Ева оказались в садах Эдема летом или осенью, как мы сейчас? Уже были
листья. Была «одежда». Такие листья можно шить. Они прочные.
– Не понятне, зачема надо била им прикрыватесь?
Никто же нет вместе с ними? – не смущаясь.
– А змей-искуситель?
– Он же – зме'я! Ни чиловэка.
– Он только притворился змеем.
– Си. Он ести этот – Луцифер. Тогда он и так... как рентгене – всьё увидит!
– Чтобы потом не смущать сшили смоковные листья – приодели слегка. Облагородили. Сейчас больше раздевают, а тогда наоборот – одевали, стеснялись.
– Значитса опьяте закрасилы... снова – врать?
– Ну да! Как Сталину оспу на лице лакировали, Горбачеву родимое пятно на лбу убирали на портретах!
– Я не вспомнила.
– Какой прекрасный вид! – показываю на долину, горы.
– Здесь много зЕмли дедушка Кристиану. Он приежал из Сицилья, купил здесе много земля. В Тоскана. Несколко уже продавали, но ешо много ест. Вот – ремонт надо зделате, машино купилось. Но много ест! Там и там – за скала... Вниз.
– Сплошные – Сальваторе! Правителем Тосканы в 14 веке тоже был Сальваторе – Медичи.
– Я этот не знаю. У них все старши син называлось Сальваторэ. Старши малчики – Сальваторэ. Отец Кристиану тожа назвался Сальваторэ. Так попалось. Но он из Сардинья. Приехал для дела и в Монтекатина, где танца, познакомился с Адриана. Селились в эта доме. Их – два сестра, старше – Анна, ей другой половина дома отеце оставлял. Тама ты спал эта ночь. Можно сговоритса, купить. У неё два дочка за богатые мужем. Пензия хорошого. Она здесь ну... как на дача... за город – пара дней неделя.
– А вы – с Кристианом познакомились... на тех же танцах?
– Да! – смеется, – такое... важное танци.
Высокое солнце припекает. Вприщур прозрачно-сиреневым летят солнечные искорки над долиной.
Справа два больших сарая. В одном куры, кролик белый скачет, голуби. Чуть пониже – утки, цесарки, голуби. На склоне, возле дома – крольчатник. С другой стороны – каменная овчарня прилепилась. Двухэтажная – с нашей строны и с противоположной, на первом этаже соседи держат кроликов. Дальний край плотно увит зеленым плющем.
Несколько камней по углам выступают за габариты. Похоже на ступени, чтобы забираться на крышу без лестницы. Хорошо придумано!
Не дают умереть живности с голода, чтобы потом её съесть и не умереть самим.
Возле конька роится серой моросью гнус. В неге замшелой черепицы снуют, охотятся ящерицы. Замирают и тотчас превращаются в черепицу, ловко выпадают из поля зрения.
Так бывает, когда долго не звонят и не пишут.
На черном камне стены – большая зеленая саранча. Заметна невооруженным глазом.
– Сумасшедшая! Черная – на зеленом, так и погибнуть недолго. Может уснула на солнце? Впала в транс?
К обеду накрывается большой стол. Кожаный диван, комод. Наверху чучело хорька в стойке. В углу ружье с хорошей оптикой. На стене, в рамке – золотая пластина, охотник в полном снаряжении, рядом сидит собака. Гравировка и текст... Разобрал только – Сальваторе Понцы... 1997-2007 ..
– Это отца Кристиана дали. Кристиане тожэ охотник. Он убёт еще, пожже. Здесь вот много кабана. Он зимой пяте – растопырела пальцы на руке, – сразу убиле, за один ноч толко. Вниз – там, – махнула рукой. – В засада сиделе, а они ходит, ходит, ходит.
Явственно вижу – мгновенный промельк свирепых зверей, как тень американского самолета скользнули по земле – легкая и агрессивная.
– Где фазана... фараоне – убили?
– Чут-чут далша. К скала.
– Трудно?
– Зачем? Надо толко скоро-скоро разрезывать, упрятать. Мы вся ноча бегалы.
– Чтобы не спортилось?
– Не-е-ет! Лицензиё не брати. Надо быстра-быстра всье скривате, пока не приэхале... инспекционэ – такая.
– Лес хороший, густой, с тайной. Должны быть грибы. Я схожу, выберу время.
– Нет! Толко вместа! – категорично.
– Почему?
– Здесь один шел, долго искались, толко кость нашлась. Можно завтре сходите. Ванеса увезу в школа и вместа идем.
– Хорошо.
Паста в остром соусе. Ярко красное – томаты. Здесь же приличный кусок пармезана и каждый натирает в тарелку сколько считает нужным. Легким налетом покрывает пасту, надо перемешать
и будет очень вкусно. Чеснок, внятный портяночный дух сыра, полный рот слюны. Благородная вонь, потому что ясно её происхождение. Происхождение – большое дело! Как солидный пропуск, на который глянут мельком и сразу закрывают глаза. Что-то в это мгновение происходит с глазами?
Желтое с алым. Цвета яростной осени. Вино – черное, смешалось с черной кровью в венах. Текучее вино – горячая лава сохраненного солнца и теперь она медленно двигается, отдает его температуру.
Джан-Карло пьет «бира» – пиво «Перрони».
– Лучшее пиво в мире – итальянское. Факт! Пиво – жидкий хлеб.
Ингрид переводит.
– Си, си! – Джан-Карло гладит большой живот, улыбается.
– Он говорите, что много паста кладетэ на этова жидкое хлебе.
– Чин-чин!
Дружно, в центр стола, звонко чокнулись, легко поделились радосттным, засмеялись.
– Удивительно – лапшу из Китая в Италию привез Марко Поло.
Ингрид переводит.
– Как без неё обходились? Сейчас невозможно представить!
– Си, си.
Вежливо, с налетом недоверия – выпил, охота поговорить... Паста была – всегда! Это сейчас – всё китайское! А тогда – днём с огнём китайцев не увидишь. Но не возражают, зачем гостя обижать!
Потом Джан-Карло и Кристиан едят хлеб – чебату, с невесомо нарезанным, тонкими листочками прошутто – ветчины из свинной лопатки.
Рвут руками на кусочки, вытирают обстоятельно соус из глубоких тарелок. Он густой, как раствор, который они делают под штукатурку.
Хочется попросить добавки и высушить слюни во рту.
Адриана моет посуду. Мухи делят с нами компанию. Мелкие, не злые.
Мужчины закурили на ступеньках, выпили по крохотной чашечке крепчайшего кофе-эспрессо. Бодрый бриз кофейного аромата. Молчат, но им понятен смысл молчания.
Не курю, сижу рядом в кресле, но дым приятен.
Жара. Сиеста. На склонах тишина. Внизу, на огромной глубине вращается земная ось, но здесь, под толщей гор не слышно её скрипа.
– Красивые ступени – видно камень старинный! Вызывает уважение.
– Да! Кристиана говорит – у вас тама доме – картонка, здесе из настоящий камань!
–Крепость в горах! – соглашаюсь я. – Переживет лавину!
Автомат шипит, не переставая. Адриана, слегка припадая на правую ногу, приносит крохотные чашечки к столу.
– Хлеб – паннэ. Панировочные сухари! Не забуду.
– Курительные трубки завез в Европу Христофор Колумб.
Мужчины нахмурились. Хотел еще историю с появлением у арабов-кочевников сыра рассказать,
но решил, что хватит умничать.
Проходит минут сорок. Лает Роки. У него нет половины зубов, клыки сточены, вкривь и вкось, косозубым редуктором, морда седая, спина прогнулась книзу – старый. Выбегает навстречу белой машине, но ма- шет хвостом ,узнал, хоть и подслеповат.
Бришула залаяла. Провокатор! Провокаторов бъют раньше других.
Она не знает или запамятовала с прошлого раза?
Собачья ария на два голоса. Попрошайничают на ужин.
– Бришула – брошка?
– Нет! Эта... от хлебе, маленьки такой...
– Крошка?
– Вот! Крошка эта! – смеется Ингрид.
– Похожа. – Говорю я и думаю, – хорошо бы выстирать эту... грязную швабру!
Приехал на «каблучке-Рэно» спортивного вида, коротко стриженный мужчина в синем комбинезоне.
– Хидраулик!
– Бонжорно.
– Сантехник, будет эта – помогате Кристиана. – Поясняет Ингрид.
Всё верно – дословно вода и трубка! На греческом. Должно быть оттуда слово пришло. Хидраулик! Сантехник.
– По японски – техник-сан!
Ингрид смеется старой шутке.
Начинается долгий разговор. Похож на канцону и хочется подхватить, слова звучат знакомо, весело, непонятны,но они – для праздника.
Улыбаюсь. Очень много сегодня – улыбаюсь. Так бывает за секунду до сна. Всё таки три стакана вина за обедом – много. Размарило в сытости и тепле. Хорошо бы положить себя во мрак спальни!
В холодный погребец для сохранности.
Они уходят наверх, делают пробоины в стене, тянут гибкие, медные трубы в зеленой, белой, синей изоляции. Крепят их, рядом – сливные трубы потолще. Серые, оранжевые.
Поговорят яростно, споют, каждый своё, потом что-то веселое – вместе, но работа заметно движется.
В гостиной Адриана плачет, смотрит сериал, вытирает передником уголки глаз. Точно – моя бабушка Параскева. Трудолюбивая, улыбчивая и незаметная.
На кухне у маленького телевизора тот же сериал, но без звука, смотрит Ванесса, давится весельем, отваливается на спинку стула, откидывает рукой толстую, русую косу. На ногтях бесцветный маникюр. На юге взрослеют рано.
Пытаюсь читать толстенный роман на русском. Буквы – зеленые от яркого солнца, разбегаются ящерками, растаскивают смысл по краям страниц. Ухожу в тень.
Сложное, броское многоцветье – сердцевина граната. Каждый цветок – зернышко. Один высох –румяным многоперстием к середине. Рядом округлились большие и маленькие плоды. Цвет – кофе с молоком, толстые лепестки поверх, в центре, темные сухие тычинками изнутри.
Как волосы из ушей Джан-Карло.
Гранат так же трудно съесть, как обезвредить настоящую гранату.
Маленькое деревце, небольшие соплодия вразбег кисточкой – каперсы. В Грузии называют – джонжоли. Хотя соленые огурцы мне больше по душе!
Буквы стали черными, страница напиталась солнцем и пожелтела, потянуло в сон, как вода к стремнине – потащила.
Пространство между перевалами – воздушная яма. Горячее марево поднимается из долины парным латэ. Библейское постоянство фик и олив. Иду в спальню.
Темно, как в склепе. Толстые, каменные стены и плотные жалюзи стерегут прохладу, дом от непрошенных людей, шума, чужих и любопытных глаз.
– Сказать Марине – ты пахнешь спелым... фиком? инжиром? Не смоквой же обозвать! Звучит хуже, чем пахнет. Точное сравнение – всегда интригует.
Но аромат – тончайший! Он запутался в моих усах, выплывает из памяти, стелется приятным прикосновением. – Как там было...
в «Будденброках»?... «свечи... распространяли над длинным столом чуть слышный запах воска
...». Возможно – такой перевод? Какая в сущности – разница!
Мгновенно засыпаю.
Колокол звонит. Снова тихо. Колокол. Тихо, ласково, невнятно. Глухим колокольчиком из глубины. Теперь уж точно – выспался! Что буду делать ночью? Звезды – считать!
Фазана приготовила Адриана. Соус коричневый, острый. Вкусно! Хвалим наперебой. И вино! Опять наелся на ночь! Деревенский ужин -поздний, надо многое успеть сегодня, за день.
Возражать, что сыт – бессмысленно.
Мужчинам нравится густой соус. Хвалят. Я понял – жидкий они боятся расплескать сильными руками!
– Си. Манжаре – беллисимо!
Выходим на улицу. Тепло, уютно. Огоньки на склонах, Монтекатини внизу – разлился горячей лавой огней между двух перевалов, прямо с нашей горы. За день раскалились на солнце Аппенины, сползли остывать в долину.
Представляю какая там сейчас духота.
– Делают новые террасы на склонах, строят дома,
карабкаются бесстрашно, с упорством муравьев, бегут с морского берега, островов – Сицилия, Сардиния. Вверх – выше. Чистый воздух, целебные
родники из-под земли. Что их смущает,
заставляет карабкаться по камням? Гонит сюда! Начитались книг беспокойства и смятения? Предчуствие чего-то неподвластного разуму? Все ли праведны? Только избранные?
Апокриф Еноха открылся на нужной странице. Небо – устье бездны и потекли звёзды, выехали небесные воины. На юге у пределов земли двое открытых врат. Из них вышел южный ветер, а с ним – роса и влага. Из хранилища Неба покатилась ходко Луна. Дневной мир стал подлунным, зыбко откликнулся на магию перемены и замер. Растения пропитались от людей ядом за день и дарили чистейшее наслаждение. Привычно, как всегда. Кто об этом задумывается? Дышим – и хорошо!
Мудрость на земле не прижилась. Она – на небе. Ей там просторно, в высях. Хорошо – хоть где-то сохранилась мудрость. Наверняка – при-
годится. Время еще – не приспело? Или люди еще не поняли?

***
Кристиан собрался везти в Пестойю, домой – Джан-Карло.
И я напросился. Мы сидим с ним сзади, много жестикулируем, смеемся, пытаемся разговаривать.
Кристиан отвлекается, помогает, объясняет. Дорога стала шире и я перестал следить за поворотами. Их – не сосчитаешь. Особенно ночью, да после застолья. Но уже спокойней чуствую себя, не так волнуюсь.
Оранжевая майка Джан – Карло. Надпись во всю могучую грудь – черным.
– «Кiсkboxing»? – показываю рукой.
– Но, Валерио!
– Бокса! – нырок влево, уход вправо, пригибается. Кулак ввинчивается снизу в челюсть невидимому противнику. Он проваливается
во мрак за окном.
Машину качнуло, стало тесно и жарко.
Кристиан укоризнено смотрит в зеркало заднего вида:
– О! Дио! Дедьюшка!
Джан-Карло не обращает внимания. Он понимает – хорошего бойца уважают и в старости.
Трижды отсчитывает могучей пятерней.
– Пятнадцать лет? – рисую на спинке кресла пальцем.
– Си!
– Много! Грандиозо! – показываю большой палец под потолок машины.
– Беллисимо!
Отворачивается надолго к окну, смотрит в ночь, на огни. Сосредоточенно молчит.
– Имя – импульс в космос. Джан-Карло... Альфа-Центавра... Молодых не пугает, что не проснутся
завтра, поэтому чаще рискуют сегодня.– Думаю я. – Эгоизм от того, что сильный, уверен – он сможет справиться. Бросает вызов и в одиночку... Разве думал он в Берлине, переполняясь восторгом из Кубка Чемпиона, что будет мешать раствор, класть плитку?
Спускаемся круто вниз. Неожиданно метнулась в сторону лиса.
Кристиан заложил крутой вираж, резко пригазнул. Глухой удар под днищем. Тревожно.
– Сальто-мортале?
– Си!
Оба возбуждены. Объсняют, что лис не любят – залезают один раз, потом пока всех не уничтожат – будут ходить. Очень хитрые. Их не жалеют. На дорогах много сбивают, оставляют. Так принято.
Должно быть в назидание умным лИсам.
– Сколько лет живет в Пестойе Джан-Карло?
– Лет сорок.
Доехали быстро.
– Джан-Карло что-то сказал Кристиану. Оба засмеялись, приобнялись.
– Аривидерчи, Команданте!
– А домани маттина, Валерио!
– До завтрашнего – утра, Команданте!
Возвращаемся.
– Может быть купить ослика... или взять напрокат, на время... ездить по горам! Вон – Хименес, ходил, ходил и написал книжку –«Платеро»! По имени осла! Как будто он с ним делится мыслями! Замечательная книжка, глубокая! Очень важно, чтобы собеседник слушал и не мешал.
Сколько может здесь стоить осел? Не дороже аренды авто. Но – не попалось еще ни одного осла! Так было бы славно! Или – въехать к воскрессной мессе в Марлеано... Для бОльшего эффекта – пальмовую ветвь взять в руки, венок на голову... По-другому оценить таинство ев-
харистики! Не поймут? Того, самого первого – тоже не сразу поняли…
***
Заехали в кафе-мороженное. Взяли поднос красивых йогурт-ассорти. Пьяных не видно. Люди гуляют и едят мороженное. Душно, возможно – поэтому?
– Кристианэ сказал, Джан-Карло передавал – с тобое он вскоре заучит руски язик.
Это уже дома мне перевела Ингрид. Ванесса съела много мороженного, быстро ушла спать.
Вскользь вспоминаю про интернет. Мобильник молчит. Может нет зоны приема – в горах? И вновь отвлекает колокол. Не считаю ударов.
– Колокол одним подсказывает время, для других – удар судьбы. А мне он напоминает, что часы в отпуске – не нужны, время и без этого движется.
Закрываю глаза, представляю – толстенный язык ударяет по затылку, человек покачивается, больно, с трудом удерживается на ногах,
падает... не может вспомнить – за что? И еще больше мучается, потому что решает, что это – несправедливо.
Ингрид достает семейный альбом. Объемистый, потертый.
– Это Кристиана – маленкого ешо. – Гладит ладошкой фото, так – словно у неё под рукой детская головенка. Говорит с удовольствием. Пухлый мальчишка, волосы пышние – «битловские», по моде. – Возле ему – брат. Старшей. Откривал агенства моделей... банкрут. Много должено. Нада бистро закончивать ремонта.
Первый этаже для мама с брата, второму и третия записывать на нас. Чтобы не пропала для кредитори старший брат. Вот он – здеси на фото.
– Ремонт – разве счастью назначают цену? Никто не выствит точного счета, но это предмет постоянных наших размышлений. Не потому, что боимся ненароком продешевить, а хотим убедиться, что счастье- реально, – так думаю я, – Он – блондин?
– Нет, – смеется, – покраска! Фалшива! Прикривалось болшому листка фики! – смеется не зло.
- Такой маленький был дом?
– Си. Камня. Собирали с горы.
– Это же – просто хижина из камней. Маленькая, тесная. Сейчас – шале... вилла! Много усилий вложено. И стройка продолжается.
– Си. Сальваторэ построил вся жизнь. Немного не успелы. Очен меня любил, сохранил.
– Берёг?
– Да, сберёг. Мама Кристиан много кричала мне. Потом инсульта сделалось. Ухаживаю за неё, хожу. Старым – что поделать? Хуже младенецов!
– Адриана ругала своё настоящее, боялась в будущем остаться одна и ревновала Ингрид к своему прошлому. Она не могла это примирить в душе и ругалась вслух. Старость бесплодна, живет прежним запасом и пытается философствовать, но сил для нового, свжего – нет. Это получается лишь у очень немногих – настоящих мудрецов – Думаю я.
– Это – застолье, с шампанским,– свадьба.
– Ну да, можем и так сказате.
– Вы тут красивые!
– Молодой... дурни насовсем.
– Глупые?
– Да! Точна! А здесе я в профиле. Уже с Ванеса.
Кристиан так снимал.
Много. Ходите, ходит, погладиет... моего живота... вот – слушает. –Улыбнулась воспоминаниям.
– Тебе нравится здесь?
– Да! Очен. И – привыкате.
– Здесь Кристиана с дикий кабана. Внизу – тама.
– Рукой махнула.
– Свинья ?
– Да. Сальваторэ немного убил, принёс дома, лечилы. Он долгое здесе жила.
– В загородке?
– Да. Толко Кристиану мог к нему приходите. Остальнова не пускал. Все ходит боялисе.
– Может поэтому он так удачно их отстреливает? Принимают за своего, подпускают?
– Но, но! Он совисем не похоже на кабан? – с легкой обидой.
– Ты знаешь какие-то истории... местные легенды… фольклор?
– Про кабаАне? – удивляется.
– Можно и про них, но лучше – про любовь... например. Скажем – они полюбили друг друга, а родители были против. Они взялись за руки и прыгнули с самой высокой скалы. И скалу назвали... Дуплетто! Легенды – гор!
– Нету – смеется Ингрид, – Зачем дуплетто?
– Например! Они же вдвоем, взялись за руки и...
– Эти глупосте... нет такой историй, не слыхалосе за десет лета.
Кристиан вернулся с улицы – курил. Что-то скоро – спросил.
Ингрид показала на фото, ответила.
Оба засмеялись. Он принес холщевый мешочек, достал шкурки.
– Лиса на охота убил, хорёки. Саме убил. Мнёга. Это не весьё.
– Белые с изнанки, мягкие, текут между пальцев,
хорошо выделаны. Не пахнут гнилью – качественно поработали.
– Си, си.
– Он говорит, вот здесе адреса, которого делал.
Он хотел много делате... зверёк.
– Чучела?
– Си. Умер эта человэк, вот, тепере далеко ехат к другой, если сделате.
– Мастер.
– Си – мастер.
Накидывает на плечи лисью шкурку, поводит плечиком, встает, нога прямая – вперед, от бедра! Подиум – да и только! Вспыхивают остья –драгоценно, оранжевым, серым – благородно, не от мира сего. И – распахнутое небо – глаз!
– Беллисимо!
Кристиан глянул через плечо. Скоро, с гордостью и чуть ревниво. Головой покачал укоризненно, но с удовольствием. Открыл тумбочку под телевизором. Там много початых бутылок. Домашний бар. От «скотча» отказываюсь сразу, предпочитаю «джемессон». Достает, объясняет. Разные настойки на горных травах – для сердца, для желудка, суставов, настроения...
– Эта дла крепкава лубове! – смеется Ингрид.
Бутылочка изящная, приметой доверительного волшебства.
– Думаете пригодится ?
– Канечна! – кричит Ингрид. – Как без етова жите!
– Вы уже выпили?
– Мы вся времья эта выпивалы!
Кристиан наливает. Тягучее, потаённое, как спящий динамит, чернее ночи в моей спальне и самой жгучей тайны, припрятанной до поры.
Пригубил из кристалла хрустальной рюмочки. Пряная, душистая радость входит в сознание легкой сумасшедшинкой. И что-то откликается во мне ответно. Или мне так хочется? Я – соскучился по этому? Смеюсь.
Пора спать. Ингрид включает уличный свет. Синий рабочий автобус и трафарет сбоку – «Все виды строительных работ», телефон, интернет-адрес... Кристиан еще днем вытащил из него тройное сиденье, рано утром поедет за стройматериалами. На обратной стороне спинки желтый лист с текстом на немецком. Два белых барана внимательно смотрят, изучают инструкцию по безопасности. Отстучали копытцами морзянку –«до завтра». Убежали в овчарню.
Черный баран резво топатнул на перевал. Ночь сменила день. Высоко в небе, едва уловимо – самолет на большой высоте. Не слышно – ...о чём– « ...звезда с звездою – говорит»?
– Как зовут баранов? Чёрного...
– Зачеме – имья? Чёрное – козел. Он ние баранэ.
– Козел... баран. Козлотур. Нет – Козлобар! В единственном экземпляре. – Думаю я.
– А домани маттина – до завтра.
В спальню пробрался наощупь. Я смеюсь внутри необъятной бочки черного вина Тосканы. Звук коротко возвращается и веселит – пустяшный собеседник, где-то в пещере темноты.
– Нет! Я в крепости! Уютно и другим –недоступно! Я – неприкосновенен!
Веселое зелье мне плеснули к ночи. И приворожили к этому месту, дому, стране.
Вязкая темнота вспыхивает, тотчас гаснет. Таращу бесполезно глаза, растворяюсь во мраке, выпадаю в нерастворимый осадок на дно пузырька с настойкой, превращаюсь в нечто другое и становлюсь – другим. Не лучше и не хуже, просто – другим!
***
Где-то далеко шумела вода, гремела по черепице крыши, над бездонным мраком спальни. Марианская впадина, поверху едва слышно бороздят океанские корабли...
Шлепаю босыми ногами по кафелю плит. Слышет ли себя муха, когда передвигается по стеклу? Или только ощущает лапками колючий холод? Открываю двери, жалюзи. Дом внутри серого облака. Сильный ливень, брызги, свежесть. Деревья поникли кронами, будто путники без зонтов и терпеливо дожидаютются солнца, тепла, прежней неги. Дождь – непрошенная манна. Разъяренный сеятель небесного водохранилища яростно бросает полные пригоршни в дома, деревья, во всё без разбора. Водяная пыль кружит в спальне,проникает в поры,бодрит, на руках – гусиная кожа.
Толстые струи ливня – дождь взгромоздился на высоченные ходули,
сорвался с них, превратился в колёса, а они понеслись вдогонку друг за другом.
Дождь не был напастью и похож на шумливого попутчика, на которого не стоит обижаться, а надо улыбнуться и подождать когда он утихнет.
Впереди – туман, высокая ель. Перевалы закрыты низкими тучами. Дальние – в дымке, кулисами разновеликих декораций. Молниии сор-
вались с неба. Громыхнуло гулким эхом. Гроза электрическим скатом соскользнула с перевала в Тирренское море. Долины не видно – утонула. В водостоках возмущается вода, попавшая в жесткий плен труб.
Клаксонят тревожно машины, предупреждают о себе встречных, опасно блуждают в тумане и хлябях.
Ныряю под одеяло. Дышется легко и вкусно. Закрываю глаза, поним-аю, что пропитался за ночь насвозь ослепительным мраком. Почитать?...
«Немного Прилепина... в холодной воде...». За границей русский язык – слаще!
– А что, если остаток отпуска так и пройдет? Вот уж – точно отосплюсь!
Ливень усилился, грохочет, проверяет все, что попадается на пути. Железным ободом ухнул по бетону двора, загнал под крышу и дальше, на дома внизу. Барабанит по всякой пустоте, требует, чтобы приоткрыли, а уж он-то мгновенно заполнит всё водой. Её же столько много! На дне морском. Как там... у Мандельштама... «я не хочу уснуть как рыба...». Писал же он канцоны... Нет! Не так. Вот:
... Но не хочу уснуть, как рыба,
В глубоком обмороке вод,
И дорог мне свободный выбор
Моих страданий и забот».
– Кажется так? Да!
Пришло время строить ковчег. Заселить его людьми. Останутся четыре языка – русский, английский, итальянский и литовский. Потом – только итальянский? Музыкальный, божественный! В раю – на каком разговаривали? Сначала-то ведь было слово.
Остальные языки за ненадобностью отомрут.
Птицы, звери, все, кто прибежит спасаться из леса, скот, собаки, всякие твари. В Ковчеге сухо, пахнет свежим сеном и навозом. Плаванье только началось. Благостный оптимизм не превратился в кошмар постоянной морской зыби. Вода – куда не кинь взгляд. Вода смоет нарисованные людьми границы. И они ужаснутся своему безумию. Волны прибьют корабль к священной горе Арарат. Там встретят радушные братья-армяне, поприветствуют на своем языке, мужественном, гремящем камнепадом с гор и поведут они в святилище мудрости, к книгам Матенадарана, распахнут несмет-ные сокровища и начнут люди постигать сызнова простые, важные истины, жизнь продлится от радости, приобретёт смысл и восторг узнавания самого главного, но забытого. Тогда станут улыбаться и ценить то, что есть и постараются не растерять вновь обретенное. Мир успокоится, моря войдут в берега, реки станут прозрачны, рыб разведется несметно, земля изобильно разродится зверьми и плодами. Птицы разучат новые, удивите-льные и веселые песни…
Через муки. Так познается истинная цена. Чтобы стать богатым, надо заплатить за всё!
Иов – страдал, но душой не смутился и воздалось ему семикратно. Положительный герой – Иов! Значит – стоит терпеть! За – награду? Или о награде думаешь потом, когда она уже есть?
Кто-то опоздает к отплытию. Конечно! Будет петь, играть на арфе, как наш Садко на гуслях, а Монтекатини станет итальянским градом-Китежем. Вот мы и вернем должок их архитекторам.
Может уцелеть 6-й американский флот. Атомоходы-подлодки торпедировать не станут мирную баржу. Вскоре у них закончатся запасы продовольствия и они тоже причалят к горе Арарат...
Ливень внезапно стих. На полной скорости. Только огромные капли изредка громко стучат. Сквозь запах воды – пряный дух растений. Хорошо в теплой постели. Места хватает. И времени – море! Камнепадом – капли падают – двери отвори, выходи на свежий воздух! Потягиваюсь сладко на балконе:
– Торопливо, наспех простились с Мариной. Похоже будет разбег. И как тогда – дождь, но – другой, неласковый, всемирный потоп и пеще-
ра-постель, впадание в небытиё, закатились монеткой за плинтус, не извлечь просто так, а впереди целых два дня уикенда... Щемящих, как неизбежность, неопределённость расставания, непобедимый осенний сплин...

... Мне скучно в твоих городах, – ты скажешь.
– Не знаю,
Как я буду в городе Музыки жить, никого не любя,
А морская заря и море, выгнутое по краю, –
Синее море было моим без тебя.

Арсений Тарковский. Спасение – моё! Стихи вспоминаются – значит оживаю! Значит будем жить. Лучше? Хуже? Не так – как прежде! Ма-
рина. Это было очень давно – в Средние века? Месяц назад? И уже не кажется – вчера таким кратким, словно оглянуться мгновенно – нараз!
Ей нужна определеность. Я – не готов был тогда... Отшучивался, что секс – это фитнес для двоих... говорил, что-то такое нёс, себя не узнавая, прятался за стихи, а думал о чем-то другом? Нет – это было бездумное оцепенение, но оно производило впечатление глубокой задумчивости, и я оценил это – прямо – сейчас... Я же запретил себе... о ней!!! Обидно от того, что глупо? Зализываю рану одиночеством.
Что-теперь? Сходить на судьбоносную дискотеку в Монтекатини? Там не только полезные источники, но и особый настой, целительный воз-
дух... Искра проскочит, ослепит меня и таинственную незнакомку – стройную бэби-ситтер,
неважно – из какой страны... – и поселюсь в этих камнях, оливах. Соберу валуны, приручу и согрею их руками, сложу стены и будет кров... Смешливые, крепкие карапузы, упругими мячиками будут прыгать с камня на камень, по этим крепким склонам...
Громко, тревожно в сером тумане перекликались птицы. Невидимые глазу сборы в путь. Осень. Лебеди? Как они находят себе пару? Банально – на всю жизнь, до последнего дыхания и гибнут от тоски! Так – просто и нереально! Не современно! Тысячелетиями доказывают – главная ценность – семья! Люди – как быстро вы забыли главное!
Опомнитесь, люди!
Призрачные корабли тумана снялись с якорей, отплыли от деревьев и плавно заскользили между двух вершин, цепляясь днищами за красную черепицу крыш Монтекатини и дальше – к легкой зыби моря, над самой поверхностью бирюзовой воды, невесомо, волнительно, прекарсно, призрачным счастьем без слов...
Нарастает рокот двигателя. Выбегаю на балкон.
Вертолет НАТО поперек долины улетел за перевал напротив, разогнал невесомый пух тумана. Прокрутил его как фарш в мясорубке, исказил. Где-то у них здесь база неподалеку. Гнездо гремучих геликоптеров... алюминиевых птеродактилей в неопрятных пятнах – хаки камуфляжа.
Пар кудрявится бараньей, серой шубой. Подряд четыре выстрела из охотничьего ружья. Глухо, в глубине плотного тумана. Спугнули отару и она понеслась с гор в долину, оставляя клочья на деревьях и дальше – в небо, выше. Молча, стремительно и правдоподобно.
Ливень совсем стих. После дождя – запах пробудившихся растений, травы, влажных камней, известь стен – жилищ.
Вернулся в кровать. Жаль вылезать из уюта хлопчатобумажной коробочки постели.
Незаметно засыпаю. Появляется видение. Главный редактор, блестящий череп разделен пополам фаллической бороздой и в левой проямине – дыра.
– Это как клубника, поспеет и отвалится, – Смеется, показывает на голову. – Я уже привык!
Замер, смотрю, не могу оторвать глаз от дыры. Кажется она шевелится. Или из неё что-то выползает? И неловко от того, что смотрю неприлично долго, пристально сверлю взглядом.
Медленно выходят из меня редакционные будни. И – словесные блудни планерок. Вздрагиваю.
Заработала дрель. Встаю, задраиваю окно, одеваюсь. Что-то хрустнло под сандалией. Включаю свет. Небольшой, черный скорпион. Кон-
чик хвоста, кривое жальце сгибается в последней, смертельной жажде – ужалить, убить. Растираю лакированного врага до неузнаваемо-
сти.
Просто обезобразил об плитку, превратил в прах... Неприятно.
Тучи быстро разогнало. Пожар потух и теплый, белый дым без запаха поднимается вверх. Из глубина земли целебный пар, сквозь лесную чащу, быстро вверх и разносится ветром к вершинам. Тенькает пичуга на детском, гениальном наречии, невидимая глазу, всклохтала
курица, загомонил в ответ – петух, заорал пронзительно. Цесарки закричали гортанно, по-турецки. Голуби складывают гладкие камешки звуков, громко воркуют.
Прелесть лесного соло исказилась.
В зеркале борода хвостом чернобурой лисы. Брожу по усадьбе. Замечаю на листьях ржавые метастазы пятен, болезнь, паршу, зеленый
«квадратный» клоп сидит на оливке и даже на расстоянии кажется – отвратительно пахнет, гиблая паутина в дождевых каратах капель.
Промытая чистота – не радует. Сам себе испортил настроение.
Ингрид едет забирать Ванессу и я вместе с ней. Мне надо уехать – сейчас!
Ресторан прилепился чудом на склоне горы. От него резко уходим вправо, вниз.
Парной, душный воздух. Слегка кружится голова от частых поворотов и перепада высоты. Спускаемся вертикально в долину. Почти – в
«штопор».
Cовершил три прыжка с парашютом. Но там – по-другому. Свист ветра, хлопок, подбрасывает вверх. Сидишь на ремнях, как в детстве на качелях. Белые семена куполов падают с синего неба в зелень поля и пронзительная тишина. Такой космос я слушал позже в трубке, когда звонили ночью из Нью-Йорка, друзья-эмигранты...
Тосковали первое время. И токовали глухарями, слушая себя в этом вселенском вакууме. Им моё утешение было необязательно.
Самый трудный – второй прыжок. Уже есть опыт. Но его мало и он не убеждает.
– Тут скоро будем, ближа дорога. Сперва в маркет съедем. Временем еще есте.
Обычный, европейский магазин – огромный склад. Забит всем, что и не надо сейчас, но в расчете на полезность по принципу – «кстати». Даже книги – горой, в коробах. Мягкая обложка, здоровенные тома –«Весь Лев Толстой», «Весь Достоевский», «Весь Марсель Пруст»…
Гомогенизированные тексты, конечно. У Толстого 22 тома сочинений! И остальные – тоже написали немало…
Особый отдел – вино! На любой вкус, цвет, градус. Цена – потрясает нереальностью, будит жажду, желание взять прозапас, как перед
выходом в Сахару, на ралли Париж – Дакар – заполнить все бурдюки, миски, тазы, кастрюли, емкости – под пробку, под самое горлышко! Но – чтобы не пропала ни дна капля ценной влаги! А что не влезло – тут же выпить, но оставлять нельзя! Дальше – будет видно!
Стеллажи высятся стартовым столом, темное стекло – изящными ракетами ПВО – сбивают на подлёте, неслышно. Хранят свою лукавую тайну. Коробки, бутылки, ёмкости. Еще не выпил, а уже начинаешь «косить» и понимаешь, что пропал! Переплыть и не захлебнуться – невозможно! Пока лишь – слюнями! И странное дело – это рождает благодушие и улыбку! В душе – ни капельки злобы!
Нет ощущения суицида в таком месте! Тем более ощущения, что горе-от ума! Напротив – ум восторгается от предвкушения стать лучше!
ВИно ди та'вола! Кьянти в соломенной оплетке! Музыка! Виноградное вино, столовое. На русском – так благородно не звучит! В памяти забегаловка возникает, буфет, липкие стаканы, накуренный полумррак «спёрнутого воздуха»... И мысли – вспышками безумного озарения. Агрессивные выкидыши злого винища.
Ингрид набирает большую тележку. Сыры! Их здесь много – не счесть. И запахи витают – голова кружится и что-то происходит таинствен-
ное!
Византия продержалась семь веков, рассыпалась на 26 государств. А сыры как были – так и остались! Из коровьего, овечьего, козъего моло-
ка. Есть еще из буйволиного, но это на юге! Моццарелла (Mozzarella), пекорино (Pecorino), грана-падано (Grana Padano), фонтина (Fontina),
горгондзола (Gorgonzola), таледжо (Taleggio) знает Италия и весь мир ... Перечислять четыре сотни видов – неприлично долго.
– В Сардинии из-под полы предлагают запрещенный сыр касу марцу.
Гнилой сыр с личинками насекомых. Хлебом прихватывают, жуют, а они шевелятся... Сальваторе не рассказывал?
– Рассказал, канечна, смеялось. Фу! Противне! Апетита может долго портится!
– Надо с этим вырасти. Омуля по-сибирски не пробовала? Воняет –хоть святых выноси! Но раз попробуешь и понравится на всю жизнь.
– Нете, не нада! Спассиба. Пармеза-а-но льюблу.
Прохладно, двигаемся неспешно. Днем людей мало. Тележка доверху. Большая, скорее легкий прицеп к автомобилю.
Предки Кристиана – сицилийцы, сардинцы, тосканцы, возможно – этрусски, растили, возделывали руками, поливали потом свою землю, сады, огород. Сейчас покупают даже лук, морковь,
зелень.
Томаты... странные на вид.
В восьмом классе, летом, мы месяц ходили во время каникул на пришкольный участок. Выращивали под руководством толстой ботанички, по кличке «Пульхерия Микроскоповна» – лук, огурцы, салат, редис, томаты ,горох. Делали мы это из под палки, нехотя. А вот теперь я на глазок могу довольно точно определить – чего же не хватает в овощах – калия, марганца! Например, недозрелым «пальчикам», длительного хранения в холодильнике, бурым, кармин-но-белыми пятнами – не хватало азотных удобрений!
Не взращивают виноград, не ждут зрелости вина. Покупают хлеб. Только оливы еще растут на этих склонах. Местная валюта. Старые, отмирающие плодовые деревья. В них тоже исчезает необходимость, слишком дешевые, красивые и разнообразные фрукты, овощи – здесь на прилавке. В разной расфасовке, с выдумкой – удобная упаковка.
Их выращивают специализированные фермы-заводы. Льют раствор в поддончики, даже руки о землю не пачкают... Заваливают прилавки и обесценивают, лишают смысла самому жить землей.
Так – везде.
«Труд на земле вечный источник жизни и творческого вдохновения». Кажется Тимирязев. Академик... «ни... картины, ни статуи не спасут общество от бескультурья, если нет культуры на возделываемых полях». Ну вот это – точно он!
Освобождается много времени для себя, но человек становится ленивым, охочим до легких удовольствий сытой жизни. Ему достаточно минимума, пособия, чтобы не возделывать эту землю. Он не понима- ет, не хочет, отвергает, гонит прочь от себя даже мысль – чем же мо-
жет обернуться для него, для детей и дальше, в будущем, которое уже вот – на пороге дома, пустого, плоского как коробка современного те-
левизора, в которой даже бомж не сможет заночевать. И только язык… нет! Вот – у кассы – О'КЭЙ, всемирный микроб американской эпидемии... «звездно-полосатая болезнь», технические, придуманные термины интернета... Зачем Сальваторе прикупил впрок землю? Не то-
лько о себе же он думал! Зачем столько – одному?
Земля уходит из-под ног.
...Как в первое утро, на балконе – разбегаешься, раскидываешь в стороны руки…
И… смертельно падаешь вниз, на острые камни склона.
– Хорошево – настроении? – почувствовала моё состояние Ингрид.
– Нормально. Только очень душно на улице. Пыли много – хватит на несколько солнечных систем. В горах лучше.
– Здесь тепло чем тама – где верхе, на пяте-
сем градусе.
– Похоже я уже привык там – наверху! Здесь – неуютно. Раскрываем дверцы машины, пытаемся проветрить, выгнать жару на улицу. А там – еще хуже. Перенасыщенный, липкий раствор духоты.
– Это хороший слово! Спасиба!
– Грациа, синьё-ё-ритта!
– Но! Синьё-ё-ёра, Валерио – жулика!
Смеется – красавица! Залюбуешься! А я – спровоцировал, слепил – простенький комплимент. И ведет машину как заправский гонщик.
Особенно – в горах. Казалось бы там – сложнее, но нет – на шоссе меньше уверенности у Ингрид.
Альпинисту на тротуаре – скучно!
Возле школы много машин. Детей отдают только убедившись, что за ними приехал кто-то из своих.
И здесь педофилы наследили! Бравый карабинер, высокий, в черных сапогах с вертикальной белой полосой.
Стильно смотрится. Фуражка, высокая тулья – любезничает с Ингрид.
Ему льстит общение с красивой, молодой женщиной. Особая доблесть для мужчины-южанина.
Она в облегающих джинсиках, ноги длинные, стройная, короткая маечка розовая, с блестящей аппликацией на высокой груди, волосы гладкие, забраны в хвост, пучком,высокий, открытый лоб. Глаза – пронзительно синие.
– У Марины серые... тихие глаза. Но тоже – стройная... Это так, между прочим. Запоздалая радость, досада – досада на себя?
Смотрю со стороны. Женщины прячут свои проблемы в одежде, прическе, макияже, отвлекаются этим от проблем жизни. Когда женщина демонстрирует себя, она проверяет этот эффект, насколько удачно получилось. Но другую женщину не проведешь. К тому же она тотчас вспоминает, что у неё такая идея вертелась в голове и её – выкрали.
Поэтому редко одной нравится, во что одета другая, как она выглядит. Особенно, если сильно нахваливает! Берегись – товарка!
Карабинер бдительно наблюдает за порядком.
Рюкзаки, многие – на колесиках, очень тяжелые. Все – в черных халатиках. Мальчики смотрятся почетными докторами какого-то немы-
слимого университета, только шапочки с кисточкой не хватате. На девочках халаты – привычней. Чтобы никто не завидовал соседу. Практично, но будит ли фантазию? У ребят попроще, у девочек красивые, отложные воротнички-ришелье. Тут уж мамочки друг перед другом расстарались для деток!
Сейчас всё это неважно – стаскивают ненавистные халаты, отдают поскорее взрослым. Жарко – полдень.
Вон – одного подсадили в корзинку, на заднее сиденье велосипеда. И быстро разъехались. Школа на глазах опустела – до утра.
Ванесса что-то с жаром доказывает Ингрид.
– Говорит, зачем я не скупала там... такая знаешь – значка. В маркета. Оно дуо эуро. В дома столка многие – всякае! Столко денги!
Ванесса громко настаивает.
Возвращаемся. Подъем переношу хуже, чем спуск... Сплошная болтанка под какофонию клаксона. Немного подташнивает. Должно быть и впрямь – привык наверху. Или – отвык внизу. Горный – ихтиандр. Задыхаюсь на равнине!
За забором соседнего дома беснуется огромный белый пес, показывает страшные клыки. Белые, великолепные, не то, что у нашего Роки!
Сильный, молодой, наглый на собственной территории.
– «Белогвардеец»!
– Почему? – спрашивает Ингрид.
– Злой... враг! Ну и – белый к тому же!
– Он тожа быле – враг?
– Хороший вопрос! Как обычно – не все и не всегда!
Ну вот и дома. По'рта – ворота на итальянском. Между двух высоченных елей.
Кристиан и Джан-Карло устали. Курят молча после душа .Накрывается стол.
Ухожу в другой угол усадьбы. Большой сарай. У раскрытых ворот старинный агрегат – маленькая бочка на колесах. Медная, с помпой. Табличка сбоку – «Фиренца 1890 год»! Изящество надежности. Опыляли сад, деревья, виноград от фитофторы и другой заразы. Помпа работает. Достаточно небольшого усилия. Только деревянные ручки от времени рассыпались. Хотя нет – одна цела!
В сарае шуршание сухого сена. Вечереет.
Я окунулся в марево душистой травы и увидел его сразу. Нос горби-нкой, сайгачий.
Загораживаю проход, беру крепко двумя руками за рога. Выгнутые, короткие рожки гоголевский чертик, но без боро-ды! Оседлать бы, умчаться –в небо! Да! Прилететь в Букингемс-кий дворец, рухнуть в ноги Королеве Английской, крикнуть: –Сми-луйся, Мазэр! – и попросить черевички для Марины! Ария – песня Вакулы... «слышет ли, девица, сердце твоё». Тенор. Пожалуй – не вытяну! Баран – нечистая сила, отвечает – баритоном... Вакула. На три голоса – одну партию…
Долго смотрим в глаза друг другу. Он недоволен, глаза наливаются кровью. Резко встряхивает головой, хочет вырваться. Отступаю, освободил путь. Он гулко протопал копытцами по тропе, устремился вверх, по склону, пропал среди деревьев. Спасаясь от моих фантазий.
След в траве – не виден. Мистика! Ведь только что – пробежал!
Черный, изящный, стремительный. Всё таки это – баран. У козла курдюка не бывает!
Мы поняли друг про друга.
Плавно опускается ночь. Зазвенели неумолчно цикады. Так оглушительно приходит вдохновение, лишает покоя, привычного порядка вещей и прибавляет странной радости.
Эхо выстрелов осыпалось легким камнепадом в долину.
За столом тосканское вино опрокинулось в стаканы, незаметно и плавно перетекло за окно. Ночь стала такой же черной, заискрилась звездами. Они – колючие, как нераскрывшиеся каштаны у дороги.
Вспомнил барельеф – «Опьянение Ноя» Филиппо Календарио. Ной на нетвердых ногах проливает вино из своего кубка, терпеливый сын Сим прикрывает наготу отца, справа хмурится Хам, и тоже – молча осуждает. Слаб человек. Да еще после обильных возлияний...
Вышли на террасу.
– Кристиан – я видел старинный агрегат возле сарая. Такой – изящный. – Показываю руками.
– Дедьюшка – антик. Бабаꜞ – жжжжи. – Показывает на бетономешалку, четыре пальца отделил на руке, ноль рядом изобразил.
– Сорок лет? Старше тебя!
– Си! Электрик миксер!
– Баба' – папа, отец. Дио – дедушка. Надо запомнить.
Высыпали огромные звезды. Ковш разлегся – ярко, Большая Медведица морду на лапы положила, дремлет, поджидает кого-то. Говорят между собой звездочки, вслушиваюсь напряженно, но не могу разобрать о чём – день и ночь в высоком небе летят самолеты, недалеко аэропорт,
военная база. И не понять – звезда, прожектор самолета или пролетает над Тосканой МКС. Или – пришельцы вечно любопытные до нашей жизни?
Тоскана – родина Леонардо да Винчи. В самом сердце Италии. Она выносила его под сердцем. И родился – Гений.
***
Рано утром Кристиан на стареньком мини-тракторе с прицепом вывозит строительный мусор. Тарахтит, умело гонит его вниз, под гору. Сизый дымок всплывает над деревьями, домом, исчезает на фоне синего неба.
Мы с Ингрид идем собирать грибы.
– У Данте рай¬ – это лес, – говорю я.
– Ле'са, как ле'са, – пожимает плечами Ингрид.
По склонам передвигаться неудобно. Листья длинные, пожухлые, неплотным слоем. Негде спрятаться грибам. Перепахано добросовестно
плугами кабаньих рыл. Находим немного лисичек. Россыпи ружейных разноцветных гильз. Мешают камни, где-то журчит невидимый ручеек. Попадаются на склонах густые заросли ежевики. Белые, красные, черные ягоды.
Вьющиеся растения жестко душат в смертельных объятиях стволы, но смотрятся иллюстрацией к романтическим стихам серебряного века. А листики заостренные, обманчивые. Некоторые деревья погибли, сухие, но держатся крепко.
Героическая старость. Будет стоять, держать удар, но рухнет в одночасье и не поднимется. Как мой дед – Ветеран Великой Отечественной.
– Много ягод.
– Да. Ягодичнова места здесе.
– Ежевичные.
– Мы два неделя обратно бралы много хорошево.
– Боровики? Белые?
– Да! Красивое. Заморозилось весь. Вечером изделаю импаста… в теста.
– В кляре?
– Да. В жидкому теста.
Плутаем, карабкаемся по склонам. Тренировка альпинистов, а не охота за грибами. Новую дорогу прокладывают, дом строится на склоне. Осваивают, двигаются люди, карабкаются всё выше, выше. Золотистая стружка узких, осенних листьев. Прилипчивые ласки паутинок.
– Смотри, Ингрид, – здесь явно была пещера, строители край сдвинули. Вот – свод. Закопченый слегка. Да. Небольшая пещера. Может здесь водятся йети? Это их брошенная берлога!
– Какое – ети?
– Снежные люди – й-й-йети. Я читал, что они встречались полководцу Рима – Суле. И вот – их потомки... Может и не кабаны вовсе перепахали землю, а эти приматы, в поисках еды, кореньев? Говорят, что появление йети предвещает ледниковый период.
– Нету. Тутэ всье сразу узнало об это. Разве сичас... здесе – они есте?
– Писал о Чернобыле. Полесье. Там рассказали легенду про известного русского писателя Ивана Тургенева. Он был молод, пошел на охоту, устал и полез искупаться. В речке на него набросилось
огромное, мохнатое, рыжее существо. Лицо морщинистое, волосы длинные, груди – огромные, отвислые. Похоже на жен-щину. Он стал отбиваться, но силы были неравны. Может быть так бы и погиб. Местный пастух услыхал шум, прибежал и отогнал палкой зверя. Старики говорили, что это местная женщина ушла из дома, одичала в лесу и стала нападать на людей. Но она была вся покрыта шерстью и так невозможно обрасти, даже после долгой жизни в лесу. Она от природы была такая. Самка йети – снежного человека.
– Ау-у-у! – сложил ладони рупором. Эхо недалекое, к деревьям метнулось, обвисло неэффектно сдулось, лопнуло резиновой игрушкой.
Ингрид вздрогнула, оглянулась по сторонам, прислушалась. Птицы негромко пели, шумела невдалеке машина, карабкалась сосредоточенно в гору.
– Слышешь? Сорока застрекотала.
– Зачьем?
– Предупредила – кто-то идет! Будьте начеку!
– Она увидала людие! – засмеялась Ингрид.
И мы спустились с гор.
Поспешили домой. Вышли на дорогу.
– Почему ты всегда ишешь везде сказка? Ты же – взрослое мущщына? – спросила она.
- Мне – интересно с некоторых пор! Но всем ли урок – сказки?
– Я тепере буду с боязня ходить в леса! Разве хорошо?
Мы устали. Я присел в кресло. Стал перебирать грибы, изредка смотрел на долину.
Роки прихватил передними лапами Бришулу и активно анонировал.
Она повизгивала, огрызалась притворно, терпела. Разогнал эту сладкую парочку. Бришула легла на диван в гостиной. Роки топтался у
входной двери, смотрел через стекло и противно скулил. Тонко, по-комариному, надоедливо. Неопрятный, грязный, похотливый – старик.
Прикрикнул на него. Никакого толку. Кристиан понаблюдал сверху, через проём окна, принес ружье.
– Си, си. – Приложился к прицелу, показал как надо. – Но – нета патроно.
Я прикрыл глаз, приложился к оптике, навел ружье. Роки в ужасе убежал за сарай.
Демонстрацию секс-меньшинств разогнал с помощью спецсредств!
Жестко, но действенно.
Отнес ружье в гостиную. Бришула под столиком пыталась изнасиловать кастрированного белого кота. «Рысь» угрожающе ворчала, гремела бирюльками сухого корма.
Потом злобно шипел/ла,отбивалась/лся. Бришула двигалась энергичным – белым, мохнатым фаллоиммитатор! Игрушка, а не крошка.
Ганг-банг – групповуха! И хотя – животные, всё равно это – паскудство убивает желание искать метафоры, идеализировать «друзей наш-
их меньших»! Не хочется называть их – друзьями.
Всё перевернулось!
Адриана насыпала муку на чистую столешницу.
– Импасто! – показала на плиту. – Манжаре.
– О! Беллисимо!
– Она будет делать – импаста, печет такая… ну…
– Хлебцы? Коврижки?
– Си – каврижика.
Тестомеска под собой вращет лопасть. Потом масса пропускается через вальцы спереди. Получаются тонкие листы. Адриана нарезает их ромбиками. Узкая, в ладонь – размер, прорезает по центру, вкручивает несколько раз. Получется галстук-бабочка, отверстие в середине.
Пришел Кристиан.
– Почему итальянская техника так устроена... вот смотришь, понимаешь – очень интересное решение. Даже оригинально задумано...
Ингрид переводит, уточняет.
– … а потом вдруг – такая несуразная деталь вылезла! И всё испортила! Зачем? Почему? Не нашли хорошей идеи, поспешили? Саботаж?
Умышленное повреждение?
– Скучность всьегда правилно делате! – смеется. – Надо пробовате так и тожи.
Сковородка затрещала. Масло свое, чистейшее, оливковое. Кроме пользы – ничего лишнего.
Хрустящие хлебцы. Желтые, душистые, присыпанные дуновением белой сахарной пудры. Почти невесомые. Такие бабушка называла
«жаворонки». Их обязательно пекла к прилёту птиц, весной. Или под настроение, после возвращения из Храма. Просфоры в носовом чис-
том платочке приносила. Сухие, жесткие, из двух половинок, но их трудно разъеденить, а сверху какие-то таинственные буковки. Сами –
пресные. Она говорила – «просвирки». Молчаливая, просветленная, такая родная и необъяснимо-далекая в тот момент. И страшно, что вот сейчас очнется от своих дум и скажет – я пошла! Живите теперь без меня! Вытрет руки о полотенце, сложит его аккуратно и не вернется больше.
Ткнешься в фартук лицом, вдохнешь запах горячего масла, «елея» – говорила она, обомрешь от ужаса, сползешь, по её ногам, опустишься на коленки, а в головёнке эхо ужаса:
– Бабушка – не уходи!
С тех пор при слове молитва я вижу это движение, без слов, очень важное и понимаю – это просьба к кому-то, кто может разом разре-
шить самое сложное, то что не смогут сделать другие. Дажие сильные, взрослые – люди.
Кристиан похрустел, зажмурился от удовольствия. Пошел наверх работать.
Была суббота. «Саба'та». Очень похоже на
«саботаж»... или «шабад».
Календарь на стенке. Воскресенье – «Доме'ника».
День для дома.
– Их пекут к празднику? Или по какому-то случаю?
– Зачеме дождать случием? – удивилась Ингрид. – Так – вместа с ка'вэ.
– Очень вкусно! Тутта бэне! Классная импаста!
– Грациа, Валерио. Импасто... по – руска – теста. – Радуется Адриана.
Пытается сказать «коврижка», не получается.
Смеемся.
Сижу в тени – долгополая зелень еловых веток фрачными фалдами. Пью кофе, начал ощущать его бодрящую горечь. Казалось – отпился на всю оставшуюся жизнь.
Закусываю хрустящими, теплыми «жаворонками». Отдыхаю. Две кош-
ки черепахового окраса под горушкой, с разных сторон окружают черного кролика. Он пролез сквозь забор от соседей. Должно быть здесь трава вкуснее. Как умело они крадутся. Неслышно, только сверху их и заметишь. Настоящие охотницы. Кормят себя сами. Запасов много, а мышей – не видно. Правда и кошек – целая семья.
Сельские коты, не ждущие ласки хозяев. И те, и другие заняты делом – добывают себе пропитание.
Кролик подпрыгивает вверх, стремглав летит к изгороди, безумным усилием продирается сквозь сетку, исчез. Едва заметные шерстинки на жесткой проволоке невесомо шевелятся.
– Почему зайка – трусишка? Потому что вор и врун? Крадет капусту… морковку. Боится, что узнают правду? Жизнь – слалом, соврал – сбежал – запетлял, зигзагом. Хитрые лиса, волк... сильный медведь –лишают жизни и... вон как они популярны! Авторитеты!

Интервью с вором в законе:
– Прости – ты вот такой... не гигант, что ли, а держишь власть. Как это получается?
- Ножичка всякий боится. – Прищурился презрительно, как это не догоняет журналюга?

Низко пролетел истребитель. Оглушил. Ящерицы на замшелой черепице овчарни замерли, насторожились. Потом раскрыли красные пасти, часто задышали. Жарко. Я насчитал шесть. Потом стремительно мелькнула седьмая. Самая крупная. Без хвоста. Похожа на толстый палец – никакого изящества, восхитительной завершенности стрелы.
Если оторвать хвост один раз – он вырастет, во второй – уже не получится.
Первая неделя закончилась. Ускользнула неслышно ящеркой. Шумит то, что окружает время, оно – внутри тишины. События зреют в нём молча, как оливы на ветках. И только кажется, что мы на что-то влияем. Надо уметь ждать и тогда будут плоды.
Оливы нам позволяют это сделать. Учись – у олив.
***
Раннее утро. Джан-Карло и Кристиам уже стучат, работают. Воскре-сенье. На завтрак домашние яйца. Мелкие, искристый желток, вкусные.
– Рыбка – не золотая, желтая. Или красная. Но золото – дороже.
Они – тоже умирают в своё время? Или уплывают навсегда? Или живут только в сказках, прячутся в них, как в густых водорослях и ждут своего часа?
Проза жизни и реальность вымысла.
Тренирую «клитор» мышки. Оргазма не наблюдается. Соития не получается. Компъютер только на итальянском. Латиницей писать не хочется. Отписался несколькими фразами – самое срочное. Вымучил телеграфной, бегущей строкой. Похоже редактор во мне крепко заснул, не добудиться. Бонэ нотэ – синьёре редакторэ! Может быть – так?
Мне очень вдруг захотелось, чтобы была почта, письма. Хотя бы –одно.
Появилась мировая паутина, интернет, а ностальгии – не убавилось.
Противно долбят стену наверху, кажется качается весь дом. Пыль через раскрытые двери балкона.
– Кристиан встает рано, как крестьянин. Но в нем нет уже ничего от обычного пахаря. Не сеет, не пашет, делает евроремонты, берет строительные подряды.
– Спешат когда нет холод. Надоел эта строит весь время. Нет убирате... смывате с пыля, всё... грязи – веьсё дома. – Сетует Ингрид.
– Хорошие заработки?
– По разное бивает. Который вабше деньгами не даст, другое половиной. Бегай потома.
– Кидают? Как в России?
– Куда кидает?
– Обманывают.
– Да! Такая ест. Тожа обманывает.
– Сколько в книжках утопического счастья, но одна перетягивает –Библия. И всё многословие мира усиливает неправду людей, истории их заблуждений. Даже гениальные книжки. Вот они-то – особенно. Слово не созвучно мысли. Между ними – редактор. И самый пагубный –это мы сами, наше желание приукрасить, погоня за внешней красивостью... Только Библию не переписывают. Тщаться, но – никак! Даже Го-
голь попытался, впал в летаргию – разума лишился.
Вольера зоопарка – прообраз Города Солнца! Кормят вовремя, лекарства, защита, безопасная, долгая старость! Обязательно где-нибудь – в Италии! В радость? Как всегда – не всем. Кому-то это сильно укоротит жизнь.
Колокол единожды ударил на горе.
Потом без счета, набатом, что-то торопливо, взахлёб, рассказывая на своем могучем языке.
– Свадьба?
– Мессе скончалось. Я в собора не биваюсь.
Ладошку приложила к груди.
Роки помчался рысцой, молча поспешил по дороге. Встретил Ванессу и Адриану. У них над головами – нимбы. Невесомые, толстыми кольцами – сверкают, лучатся. И – солнце под горку покатилось, ближе к закату.
– Вот они по воскресенья ходит в базилике. Марлиана.
– Бонжорно!
– Бонжорно!
У Адрианы в морщинках возле глаз – драгоценная влага.
Защемило в груди – вновь по моей бабушке.
– Почему так «легки» слезы в старости, сколько их пролито у телевизора, над глупыми сериалами.
Глаза, которые много плакали должны видеть зорче.
Но так невыразимо трудно вырвать из себя: «Я вас – люблю!»
И продлить всем жизнь! И себе – конечно!
Ведома ли мне эта вершина?
Опыт? Боязнь ошибиться? Перестраховка? И разве так мудра – старость? Что-то исчезает в забывчивости, память не будоражит – Думаю я.
– Может едем смотреть города? Здесе стучат всьегда.
Ванесса что-то требовательно доказывает Ингрид.
– Она просится кавэ, мороженова скушит. Говорит силно слушаласе с бабушка в базилика.
***
Монтекатини-Терме. Несколько целебных источников. Лечились в свое время богатые люди, знать. Бальнеологический курорт, полезно для внутренних органов.
Спускаемся под гору. Тоннель из деревьев. Включила осень – желтый. Внимание! – Скоро зима. Пыль станет белой и холодной.
– Зимой здесь должно быть тихо.
– Тута приежает много люди... людее. Здесе – километра тридцать, кататся... с горы.
– Трудно ездить, когда снег, гололед.
– Зачеме? Цеп на колесов и едем. Толко с другой сторона к дома и снег много.
В центре города веселая, красивая карусель.
Ярмарка, балаган с фейерверками, музыка радости. Ряженые, феи, небылицы! Сказки только для достойных и посвященных. Блестящая карусель – «Прекрасный сон Феллини».
Ванесса смеется от всей души, верхом на расписной лошадке!
Так обаятельно и заразительно выглядит счастье!
Повсюду высятся большие автобусы, со всей Европы, город – пансионат престарелых. Небольшой, тысяч двадцать, но за счет обилия туристов кажется внушительней, солидней. Только вялотекущий ритм жизни вместе с минеральной водой, особенно полезной для лечения пищеварительной системы, печени, почек, кишечника.
... «упадок торговли, сельское хозяйство преобладает в Тосканском государстве в ХV1-XV11 веках…»
Мастера-итальянцы научили лионцев ткать шелк, чехов чеканить монеты, выделка и изделия из кожи, великолепная обувь, подарили миру двойной бухгалтерский учет, банки, коммерцию, искусство... в центре Москвы построили Собор Василия Блаженного и много еще настроили дворцов и Храмов Великих!
И Марко Поло и Христофор Колумб...
И римское право - фундамент юриспруденции.
– Мафиози не мешают?
– Ми очен простое... ну – льюди, для мафья, – смеется, – много в тьюрьма их собирала полицай сечас.
Итальянцы – такие же сумасшедшие, как и русские. Им не хватало простора на своем сказочном полуострове! Они нашли его в Амери-
ке, Китае, в России...
Задолго до этого русские цари приглашали итальянских архитекто-
ров, строителей. В суровый край – страну православных пахарей, охотников и хлебопащцев.
К тому же столько классных специалистов, какая конкуренция у себя, дома, а кушать – надо.
Архитекторы-гастарбайтеры. Ведь дома так мало объектов. В России им не открывали годами «обратную визу». Что еще оставалось? Строить! На Руси сегодня милуют, завтра – казнят с досады под горячую руку. Рисковать было опасно – вот и строили на совесть, с большой выдумкой и талантом. И неплохо получалось!
Северный, деревенский уклад. Хотелось царям блеска, великолепия, чтобы рты сами раззявились у смердов от восхищения и трепета.
Началось с восхищения заморской красотой, созданной итальянцами.
И кособоко развился неумеренный пиетет ко всему иностранному.
Он и сейчас жив. На генном уровне передается. Только русский мужик поудивлялся недолго и «подпустил красного петуха» на царские палаты. Опять стройку затевай!
Все ли иностранцы привнесли прекрасное на просторы России?
Но как надо любить свою родину, чтобы провозгласить – нация священна! Она божественна, потому что Бог определил её место – именно здесь, в Италии.
Так просто и понятно можно доказать, что любишь родину. Почему националисты разных стран ненавидят друг друга? В собственной истовости и соотечественников даже не щадят. Которые не такие истовые.
Инстинкт самосохранения?
Цели и задачи одни – насмерть стоять за СВОЮ родину! Тонкая грань между патриотизмом и национализмом.
А вот поди ж ты!
Всё непонятное вызывает настороженность и от этого кажется враждебным.
Войны десятилетиями, несколько походов Гаррибальди. Что он мог смыслить в военном деле? Потомственный моряк.
Кстати – в 1833 году приплывал в Таганрог.
На старости лет стал крестьянином на Сардинии. Купил себе надел и землепашествовал. С русскими бунтарями суровее обходились.
Чума, междуусобица рвали на куски нежное тело полуустрова, пока Рим не стал столицей.
Идея национализма была спасением для поредевшего народа.
Фашизм выродился из национализма. Только много позже. Этникархия – начало 19 века. Муссолини – предприимчивый внучек этой «ба-
бушки»...

Крутится карусель!
Едим вкусное мороженное, много разных сортов, можно сделать микс. Спешим, солнце тоже норовит лизнуть, полакомиться, холодная вкуснятина быстро тает.
По дороге обратно заезжаем в красивый монастырь на вершине горы.
Они видны на склонах, перевалах, их много. Суровые и непреступные,
красивые, внушительные. Опустевшие, почти не жилые. Благообразные старцы. Жизнь в них остановилась давно. Остались ночные приви-
дения и дневные туристы.
Итальянские гении во множестве трудились и теперь их шедевры показывают людям всего мира. Зарабатывают неплохие дивиденды.
Удачно вложили капитал, под нужный процент. Тогда они об этом не думали, творили, вознося молитвы, а сейчас преуспевают.
Созидательный труд не напрасен там, где его ценят.
Очень много витринок – Мадонна. У дороги, в стене, ниша среди камней, в горах. Или просто – фотография. Голова склоненая, намекает на покорность, благословляет перстами тех, кто это принял.
У обочины автобус со шведскими номерами. Столики расставлены.
Прекрасный вид на Монтекатини, склоны гор. Фуршет с шампанским.
Говорят громко,смеются. Фарфоровые зубы, сухощавые, загорелые, энергичные. Разовые стаканчики, кофе из термосов. Без возраста...
Чтобы узнать сколько мумии лет, нужен спектральный анализ.
А какой возраст у старухи с косой?
Мимо проносятся машины. Всем до всех – фиолетово!
А в России восстанавливают монастыри, строят новые храмы.Сотни, тысячи. Помогут? Спасут?
Небольшое кафе, сидим под тентом, пьём крепкий кофе. Уютно. Кактусы у стены кажутся добрыми и мохнатыми. Погладь, как спаниеля потрепли за уши, расслабься.
Рядом устраивается большая компания, громко разговаривают, жестикулируют.
– Местные. Из эта деревня. – Поясняет Ингрид. – Тут скупает дома, недорого. Из Риме, Фиренца... разново городе. Живёт. Только дорогово житься.
– И чем тут заниматься? Даже, сли есть приличная пенсия, пособие.
– Просто долго жите. Дышате, думать об это. – Показывает рукой. – Не спешит нигдье.
– Я бы не смог.
– Ты не старик совсеме.
– Рано?
– Сам должна решаться.
– Значит от возраста – не зависит?
– Когда старик можно много разных вспомнит. Тогда никто не нада, чтобы мешалисе. Молодое много энергичное надо.
За соседний столик привезли церебрального мальчика в чудо-коляске. Свесил голову, грустная женщины вытирает салфеткой тянучие, как дни его беспросветной жизни – слюни.
Трудно определить возраст женщины когда она вынашивает ребенка, любит или страдает.
Подходят новые люди,молодые, целуют мальчика,
что-то говорят, но встречной реакции нет.
Родители красивые, породистые лица, тонкие, усталые черты.
– За чьи грехи расплата?
Люди давно пришли в эти места.
Они смеются, весело рассказывают. Обычное дело.
Это мне – непривычно. Кольнуло грустью, смотрю в сторону.
На обратном пути проезжаем Марлиано. Монастырь на самой вершине горы. Колокольня. Уже закрыто, вечер.
Красивая, высоченная араукария, ядовито зелёные лимоны свисают поверх решетки кованой ограды. Памятник погибшим, замученным в концлагерях 1943 – 1945 г.г.
Список небольшой, несколько фамилий, имен.
Сопротивлялись. Памятник на постаменте, в человеческий рост, винтовка сбоку, в каске, форме. Ничего в нем героического, он не кричит-«Ура!», не выцеливает врага.
Небольшая, молчаливая площадь. Деревня спускается террасой к Монтекатини и – спит.
Едем круто вниз.
Останавливаемся у источника. Много машин с емкостями, набирают воду. Нас пропускают.
Распятие. Вдруг подумалось:
– Пилат – в душе антисемит? Или его таким сделали горестные размышления о молодом проповеднике Иешуа? Или это чувство вспыхну-
ло в нем позже – когда «умыл руки»? Так ли это важно!
– Как было бы романтично – с кувшинами, к источнику... Нет – сплошь пластмассовые ёмкости. – Пью воду. Радуюсь ей, не могу остановиться, проливаю на себя и смеюсь.
Акапелло источника в желто-красных декорациях и мое одинокое соло – на фоне осеннего леса.
Ручей вышел к людям из горы поговорить, точит доброе лезвие воды о гранитные валуны.
– Кувшинами часто бъетца.
– Но ведь – вкуснее!
– Так тожа можна утолитьса.
Я столько дней не пил воду. Литров сорок вина уже выпито! И рядом – чудо! Какая вкусная вода! Она щедро несется к людям. Кругом лес. Приятная прохлада и дышется во всю грудь.
Замечаю на обочине полосатые, длинные иглы ехидны, показываю Ингрид.
– Очен нежного мяса! Вкусново!
– Вы, как китайцы – едите всё, что шевелится?
– Зачеме? Толко чего-то вкуснова съедим.
Доехали быстро. Отсюда до дома примерно километр.
Роки встречает. Смотрит настороженно – не может простить разгона с ружьем. Старость злопатна на выходки молодых и сильных, на своё
бессилие перед этим.
– Царь Гвидон в сказке Пушкина превратился в комара и догнал корабль купцов. Требуется узнать – какая же у него была скорость? А у ко-
рабля? И потом – он все время превращается в насекомое и везде успевает!
– Валерио – эта же сказка! Тама всё бивает! Тебе сам нада сказка выдумляте! Обязателна? – смеется Ингрид.
– Наверное, чтобы поверить в сказку, надо попытаться её написать.
Пока мы отсутствовали приехала Анна, сестра Адрианы. Строгая, с аккуратной короткой прической. Темно-коричневая от загара. Днем прополола террасы, оливы на своей половине участка.
В пестром, темном платье, резиновых сапожках и рукавицах. Больших, как у электрика, но розовых, легкомысленных.
Поздоровались. Глаза колючие, карие и серъезные, увеличенные очками. Чуть тронула улыбка уголки рта. Сразу потеплело лицо.
– Она сказала – ты счастливый живешь! – улыбается Ингрид.
– Почему? – засмеялся я. – И вот так – сходу – просто огорошила!
– Так она видитсё!
Приглашаю к столу, заинтригован, хочется разговорить, узнать подробнее. Вежливо, но твёрдо отказалась.
Ушла к себе. Этакий человек-стержень! Может всё таки вернется?
– Она – начальница?
– Си. Работала на большой завода. Тепере вотэ на пензия.
К столу не вышла. Приехал пастор на серебристом «Мерседесе-Компрессоре». Молодой, голливудская, ослепительная белозубость.
За стол не сел, вежливо поздоровался, поговорил, цепко по мне проехался взглядом, поулыбался сдержанно, профессионально.
– Будет домашняя служба?
– Анна запросила навестите.
– Исповедаться?
– Рассказывать.
– По душам?
– Си. Молится за нашева счастте. За все нас. Она очен сериозное, Анна.
– Счастья не бывает в одиночестве. Поэтому так несчастна одинокая старость. Но мне еще до неё далеко. Шагать и шагать! – подумал я. –Что же имела в виду Анна, пророча о моем – счастье?
Ингрид и Адриана проводили пастора. Мерседес взревел, всё стихло.
Качаю головой.
– Вино – кровь Христа, хлеб – плоть. Просто – сплошной каннибализм!
Виноградная лоза – плети палачей, истязавших Его тело, искушавшие Дух и однажды явившиеся Отцу, как трагическая неизбежность испыттания? Как бы я отнесся к происходящему, если это был мой сын?
– Ты не веришься Бога?
– Дело к ужину! Преломим хлебы. И – Бог нам судья.
Просто так пить вино – скучно. Встаю,произношу тост:
– Странное ощущение – я вдруг понял, что живу здесь давно, среди вас, в этих сказочно красивых горах. Много лет никуда не уезжал, а теперь надо собираться в дорогу, туда, где туман, столько неопределенного, чужого неуюта, вряд ли кто-то ждет... и дождь и хочется всё время тепла, но надо – лететь. И совсем не хочется. В любой истории есть... «точка невозврата». Понимаете – когда начинается новая история, она развивается и невозможно, чтобы она заканчивалась. Грустно. И радостно. Забытое ощущение покоя, и столько мыслей просто от того, что нет суеты... Мы закончим трапезу, встанем и скажем друг другу – а домано маттини! До – завтра. И – спасибо – вам за гостеприимство.
Все внимательно слушали.
Ингрид долго переводила.
– Си, си, – Адриана, Джан-Карло кивали головами.
– Живи сколко хочетсе. – Кристиане говорит. – Всегда живи здесе...
– Ему нравятся сказки?
– Это я прошу сказка. – Засмеялась искренне.
Кристиан что-то сказал. Ингрид покраснела, помолчала, но перевела:
– Он говоритэ, после ремонт будте думать о много дети – здесе! Тог-
да надо сказка! Сказка всегда нада, я помнела из детстве!
– Помнить и находить, – думаю я, – этого вполне достаточно.
Руки к центру стола. Стаканы звякнули. Прямо –по-русски, вот только присловье:
– Чин-чин!
– Грациа! Систабенэ ассэра – хорошо сидим – Команданте!
– На здрувье! Валерио! – Джан-Карло, улыбается пустым ртом. Глубоко посаженные глаза лучатся.
– Лучиано! Хорошее итальянское имя. – Думаю я, глядя на Джан-Карло.
– А домани маттина! – до завтрашнего утра.
Серпик в небе на наших глазах описал круг. Вот уже полная луна быстро скользит вверх, застывает высоченной, люминисцентной лампой над долиной. Невероятно огромная. Отсюда она ближе, чем из долины. И музыка ночи. Звонкий бег источника по камням.
Чу – журчит? Ворожит и манит.
Или показалось?
***
На следующий день еду во Флоренцию. Вокзал в Монтекатини – псевдо пышность железобетона, облицованного грязно-коричневым мра-мором. Колонны.
Тоталитарная архитектура стиля «Рим-Берлин-Москва». Сталинский «вАМПИР». Через дорогу красивые отели, лавки сувениров.
Середина дня. Набегает ватага школьников. Шумная, подвижная.
Если бы не итальянская речь, такая же как в любом городе мира. Разбегаются группками по вагонам.
Отражаюсь в стекле – колкость щетины сменилась мягкой податливостью молодой бороды. Поначалу казался небритым.
В кресле второго яруса хорошо видны горы. Дома подступают к сам-ому забору и сразу – рельсы. Никаких ухищрений, шумопоглащений,
прозрачных витрин с черными профилями птиц, чтобы отпугивать настоящих пернатых.
Жилье убогонькое. Как говорят на юге России – хибарки. Хорошие коттеджи дальше.
Проехали Пестойю. Где-то тут дом Джан-Карло. Как зовут его жену-марокканку? У Матисса есть портрет марокканки... Яркий, солнечно- желтый...
Не вспомнил сходу её имени.
Возлюбить – кого? Ближнего, дальнего? Разве это важно? Родственную душу отыскать, откликнуться и понять – главное это.
Солнце в легкой дымке. Очень кстати для экскурсии.
Через час – на месте. Флоренция – «цветущая»! Жили эллины, их завоевали этруски,
потом пришли римляни.
Этруски остались, но язык утратили, тихо расиворились среди римского народа.
Без малого две тысячи лет тому назад поселились здесь ветераны-легионеры. Надо было отслужить не менее 20 лет для этой привилегии. Потом заслуженный отдых, гражданство,кусок земли. Выслуга, спокойная старость, бессоница от давнишних ран и ночных кошмаров по убиенным.
Такое вот – садово-огородное товарищество отставников по приказу Юлия Цезаря. Небольшое –попробуй за двадцать лет непрерывных походов не погибнуть!

Солдат я не держу; пусть пашут, сеют
И пусть на их полях надежды зреют…
(Шекспир. Ричард II)

Менялись правители. Козимо Первый – начало могущества семейства Медичи. Оставили заметный след. И здесь, на Родине и во Франции и в европейской политике. Их столько было! Долго перекличку надо вести.
…Маленький дворик позади базлики. Скульптура –сухопарая, длиноносая, белая. На троне, высоченная прическа, тиара, руки судорожно держатся за подлокотники. Губы стервозно поджаты. Знатная особа!
Племянница влиятельного Козимо – 1, Герцога Тосканского – Мария Медичи, 67 лет... В кренолине.
Рядом в лавочке – косметики видимо-невидимо.
Создание привлекательности было очень интимным делом! Не дай бог лишний раз из-под юбки намекнуть, каблучком кратко, а уж – ножку показать! Скрытый процесс.
Это оставляло большой простор для игры воображения, фантазии поэтов. Петрарки хватило одного взгляда на пятнадцатилетнюю девушку
Лауру, чтобы черпать вдохновение до семидесяти лет.
И другим – нормально ориентированным мужчинам – тоже.
Сейчас мощная индустрия работает на женщин, реклама не оставила ни одного «белого пятнышка» на её теле и в самых интимных местах.
Поэзия сместилась в социальную сторону, поскучнела, литература перешла на брутальные темы и суровый язык, авторы – субтильно жем-
анны и не в меру кокетливы...
Много везде косметики. Теперь она нужна не только женщинам.
Город компактный. По большим каменным плитам можно пешком обойти самые популярные достопримелькательности. Их много.
Удобные плиты, как пол в казарме. Многовековые, черные и надежные. Или – продолжение пола в базиликах? Сразу можно определить – где больше по ним ходят, там они – гладкие. Чуть в стороне от «муравьиной тропы» – еще хранят выбоинки долота каменотеса.
На них цветными мелками – копии музейных шедевров. Больше всего – Монны Лизы.
Очень высокий «рейтинг». Нарисуют, поставят коробку для денег и сидят, всмотриваются в лицо пристально, с грустью. Имидж загадочности надо блюсти. Кушать ведь – тоже надо!
У Мадонны – глаза Ванессы! Или – наоборот?
Целые ряды всевозможного туристического кича, изделий из кожи, ткани. Ремесленники. Подделка «лэйбла» под известную фирму карается мелким штрафом «за хулиганство». Сплошное «хулиганьё» вокруг.
Но – покупают! Процветает контрафакт! Фальшак на коне!
Самоуправление Флоренции с 1115 года – коммуна.
Вот где были первые коммунары! И тут итальянское авторство.
Рядом с двориком Питти, в самом центре города приметная табличка «В этом доме в 1968-1969 Федор Михайлович Достоевский закончил роман «Идиот»». А жена вынашивала дочь – Любашу.
Супруги много гуляли, как предписывали врачи.
Очень сильный «русский след» – Бутурлин, Демидов, Чайковский.
Редкий случай – Флоренция разочаровала Блока.
Тарковский здесь написал сценарии –«Жертвоприношение», «Ностальгия».
Бродскому вручили в Палаццо Синьории “Фьорино д’Оро” (золотой флорин) – знак почетного гражданина.
Русских чтут, названия с их именами звучат на итальянском округло-благодарно. Будто руку погладили, улыбнулись дружески, с уважением и пригласили – заходите еще, мы вам рады!
Город взрастил и прогнал Данте.
Бокаччо – «Декамерон» – страшный «триллер» о безжалостной чуме в 14 веке.
Дома, паллаццо, базилики, скульптуры, много мрамора – шедевры.
Немного припыленные. Странно видеть не на репродукциях, в реальном масштабе, то что знакомо давно по каталогам.
Встретить вот в этом кафе, на углу, Адриано Челентано, поздороваться – такой же эффект.
Галлерея Уффици. Строилась как служебное здание для города. Так и переводится – уффичи. Очень похоже на – «офис». Фасад со стороны реки Арно. Первое офисное здание в мире?
Внутренний дворик. «Доска почета» – скульптуры выдающихся флорентийцев – Петрарка, Савонарола,
Макиавели, Галлилей, Америго Веспуччи, Донателло, Джотто. Данте – «Божественная комедия»... Он идет по улицам Флоренции и от него шарахаются горожане: О, боже мой, он был в аду!
Такова сила достоверности слова – Гения.
Микеланджело – лицо усталого крестьянина. Крупная, круглая – голова, нос упрямца.

… Не ценится добро на небесах,
Коль за тяжелый труд вознагражденье
Просить я должен у сухого древа.
…(должно быть у иконы…)
(Микеланджело)

Если имена всех гениев, всех времен и народов родившихся и быввших здесь, разместить на просторах Тосканы, на каждом квадратном километре будет стоять чей-то памятник, бюст, знак, табличка...
Я знал и слышал о них – с раннего детства и потом – в школе. И не загадывал встретиться. Это было – как на Луну слетать!
Большая очередь, предвараительная запись в галлерею. Второй этаж освободили от архива, экспозиция вскоре пополнится еще двумя-тремя тысячами шедевров для посетителей со всего мира. Это такая... бришула от всего объема! Крошка!
Туристов очень много. Больше всего китайцев и русскоговорящих.
Мимоходом:
– Чё мы там съели-то, по бутерброду. Три с полтиной штука, но до вечера продержались...
– То же мне – барыня! ЭМГэУ заканчивала! Как будто в общаге не жила, от перловки отказалась сутречка. Ходит теперь, ноет – голодная...
– Да я с ума сойду! Три еврика за бутылёхочку минералки! Налила в гостинице и нормально! Фуфырю весь день...
– Мороженного хочется, но дорогущое... зарр-р-аза! Кусается!
... Женщина в модном бутике, двери открыты:
– Может скидочку сделаете? Небольшую? – потрясена блузкой, не замечает, что говорит по-русски.
Продавщица пожимает плечами, вежливо молчит...
... Подбегает мужчина, фотоаппарат через плечо, в шортах, сандалиях. Как все.
– Река Арно, – показывает рукой речные извивы.
Молча машу в сторону реки.
– Там?
– Си, си!
– Спасибо!
Убегает.
Мулатка фотографируется на фоне кареты, красивой лошади. Столько обоюдного изящества! Природной красоты!
Хозяин возмущается, но денег не требует.
Две симпатичные полицейские. В белых котелках, рубашечки голубые, белые ремни и кобуры. Невысокие, скульптурные. Должно быть специально таких подобрали. Однако – наручники и дубинки на поясе. Руки за спину. Спокойные, внимательные – залюбовался!
Вспомнил шутку Коли Фоменко на «Русском радио»:
– В Москве даже лежачий полицейский берет взятки.
Вижу сразу – морда красная, пальцы-сосиски, толстенный. Прилег, облокотился, рука под голову. Отдыхающий – «сатир»! Не объехать!
Не представляю женщину – лежачей… полицейским!
Столько вокруг – прекрасного!
Понта-Веккио, золотой мост. Дословно – Старый мост, а мне слышется – мост в вечность.
Три пролета, с внешней стороны много небольших окон и похож на глинистый речной обрыв, с темной прохладой гнезд – ласточек.
Скользнула гондола, сверкнула узкой рыбиной под мост, быстро исчезла.
Сначала была переправа. Этрусски брали мзду. Потом мост. Этот –третий, последний с 1345 года. Крепкий – выдерживает вес золота,
страсти по роскоши, тяжкие вздохи зависти и толпы туристов со всего мира. Самый знаменитый из десяти мостов через Арно.
Вавилон в миниатюре, поперек течения реки.
Довольно широкий мост. Плотно застроен с обеих сторон. Множество лавочек и магазинчиков. Витрины ослепляют великолепием. И ценами – конечно.
В середине этого дорогущего «супермакета» бюст Бенвенуто Челлини – ювелира, скульптора, писателя. Сделан красиво, огорожен, за его спиной виднеется река Арно. Желтая на солнце, блестит золотом, мутная, как Янцзы.
Золото расплавили в глину.
Вот в обрамлении такого «багета» – гений, проживший долгую жизнь, насыщенную приключениями, авантюрами.
Возвращаюсь в свои горы. Устал.
Под стук колёс хорошо думается. Задается ритм.
Встрепенулось во мне сердце белкой, стремглав по стволу, времена сместились.
Разве гений принадлежит одной стране? Она может только гордиться, что он родился на её просторах, вырос.
Желание и деньги богатых заказчиков – посыл к творчеству, а художник не может, не умеет по-другому, как – гениально? Или гениальное ремесленничество за щедрый гонорар?
Всё верно! Вот только вдохновение – Божий удел. Если бы не оно...
От того такой восторг, удивление, что нам не дано понять – КАК это родилось под руками ЧЕЛОВЕКА! Смертного при жизни, из плоти и грехов!
Смерть в обмен на славу. Не думай об этом раньше времени – гордыня испепелит.
Интуиция – шепот Ангела, подсказка из прошлого будущему. В точке – «ноль», когда слева и справа – «плюс-минус бесконечность».
Не счесть вариантов библейских сюжетов, шедевров, веками изумляющими мир. Очеловечивали Бога гении – его посланцы, а он делился с ними прекрасным. Искусство становится модным, дорожает в космическом масштабе, но время расставляет всё по своим полочкам.
Мыслительный процесс бесконечен. Он начинается однажды с сильного желания узнать, научиться словам, войти в мир взрослых поня-
тий, выразить себя с их помощью. От простого – к сложному.
Перпетуум мобиле мысли двигает «машину времени» к нашим впечатлениям, новым знаниям, воспоминаниям, открытиям. Масштаб у всех разный. Важно соблюдать правила движения, как и на всякой машине:
– скорость;
– дистанцию;
– помеха справа;
– внимательней на «желтый»;
– скорее покидай перекрёсток.
И лишь последние мгновения уходящей, меркнущей жизни смогут остановить. Но откуда – идеи? Они – витают в воздухе, не высказанные ушедшими. Они остаются невидимыми. Эфир принимает их...
Слушай внимательно. Присядь, без суеты, вникни и – руку протяни!
Аккуратно, чтобы не повредить, как яблоко с ветки – сними и придержи дыхание!
И рука не отсохнет!
При наличии здравого ума и трезвого рассудка:

… Не дай мне бог сойти с ума.
Нет, легче посох и сума;
Нет, легче труд и глад...

Разве только гений Пушкин этого остерегался?
– «Монна Лиза» (Лувр) – плеснул кислотой; кинули камнем, повредили руку –1956 год;
– Безумец в Токио пытается облить её краской (1974 год);
– «Ночной дозор» Рембранта – порезана ножом (1975 год) и самоубийство;
– «Даная» Рембранта (Эрмитаж) – плеснули кислотой – 1985 год;
– «Богородица» Дюрера (Дрезден) – Больман, психически больной немец, плеснул кислотой – 1988 год; Он – же, в разные годы, в Герма-
нии, Голландии:
– картины Лукаса Кранаха, Пауля Клее (Гамбург, Кунстхалле) –уничтожил, поджег алтарь (Любек), две работы Рембранта (Кассель); Бартоломеус ван дер Херст (Амстердам).
... За 30 лет только Больман нанёс ущерб 50-ти первоклассным шедеврам.
Оценивается в 138 миллионов евро... Конечно же – это условно.
Много и долго можно перечислять, «калькулировать».
При виде божественного бесы мстят.
Тело возобладало над духом, материальное над разумным. Однажды уже были разбиты в Храме скрижали. Сколько еще раз надо повторять эту процедуру?
Люди часто знают правду, но им она не всегда нужна. Неформат!
Мир не выдерживает двойных стандартов, сходит с ума. Люди, кошки, собаки, дельфины, киты. На фоне гибнущих растений, исчезающего разнообразия видов, пчёл.
В будущем мощный копъютер сможет создать прошлое по заданным параметрам.
Виртуально будем общаться с предками. Прямой контакт невозможен – слишком мы эгоистичны, что-нибудь порушим, как слон в посудной лавке, продолжая зачарованно брести к полному собственному умалишению.
... Крушение, сошли с рельсов на полном ходу.
Прервётся связь времён. Солнце остынет, Земля обезлюдет...
Что же останется?
Божественное.
Все дороги ведут к Богу, в конце – нас встретят и рассудят. Заранее-не обольщайтесь. Здесь – без блата, тендеры свои не выигрывают, по-честному. Это должно быть больно ранит, как всякое запоздалое открытие и невозможность исправить.
***
Прохлада. Встретил Кристиан на вокзале. Интересуется как съездил?
– Беллисимо!
Показываю большой палец – понравилось! С чуством, от души.
Он – доволен не меньше меня.
Вот и наши – порта! Въезжаем в ворота.
Роки и Бришулу в Ковчег не берём! Старые развратники!
Луна из-за левого перевала прямо на наших глазах выпрыгнула пузырем воздуха со дна ущелья, помчалась стремительно к перевалу нап-
ротив. Пока доставал записную книжку она поднялась высоко, осветила белым светом окрестности, напустила таинственности.
Молчаливое изящество цветов. Флора – Богиня цветов. Флоренция.
Цветущая – Тоскана.
Вышел через двери балкона в открытый космос, вглядываюсь в далекое над головой. Ледяной ад и пожирающий жар плазмы. Шум и скрежет.
Параллельные миры в какой-то немыслимо дальней точке – пересеклись. Мириады – одиночеств – осенние звезды в черном небе. Сверкают гиацинтами.
Они светят, не освещая, но как фонари в огромном Мегаполисе помогают не заблудиться, не погибнуть, проложить свой путь, найти дом и приют, встретить достойных людей.
Как вольготно дышется среди нагретых камней и леса!
Надо закрыть глаза, взмахнуть руками и вот – я уже Логос, небесный человек. Сшил крылья из листьев фики, а может быть и так – воздалолось по вере и вот – награда – полет.
Это – реально, если хранить и возделывать разум.

***
После завтрака вышел на дорогу. Вывел себя подышать свежим воздухом. Ноги сами понесли к источнику. Деревья смыкались над головой. Свежо. Спелые каштаны зелеными, рыжими ежиками валялись у края асфальта. Обочина же была перепахана лемехами кабаньих рыл. Ночные лазутчики. Лесные рейдеры, коварные бойцы самозахвата.
Плотный ковер ежевики прикрывает отвесные скалы. Колючие ветви тянутся вверх, заслоняют собой камни. С другой стороны обрыв, легкий шум воды. Бетонная стенка, влажная, веселенький зеленый мох на ней завелся. Деревья карабкаются вертикально. Где-то над ними, высоко, теплое солнышко, уставшее за лето, а здесь бодрит прохлада.
Петляет, хитрит дорога.
Вот уже последний спуск. Навстречу, по противоположной стороне неторопко трусит... Белогвардеец. Должно быть выскользнул, когда хозяева уезжали на работу.
Смотрим друг на друга, идем навстречу, параллельно. Страха нет.
Легкое любопытство.
Он тоже смотрит только вперед, словно и нет меня. Поравнялись, идем дальше. Неожиданно прыгнул сзади, цапнул за бок. Коварно, боль-
но. Рыкнул, негромко пригрозил, ругнулся коротко.
Хорошо, что резинка на шортах толстая, двойная, широкая. Белые отметины на коже, ран от зубов нет.
Отскочил, напрягся, нос и глаза – черные, непредсказуем. Наклоняю-сь, делаю вид, что беру камень. Он мчится вверх по дороге. Улепетывает со всех лап! Шикарные галифе!
Как он узнал, что я о нем говорил Ингрид? На русском? Или решил проверить наавось?
Возвращается всё, но не все! Иногда – это во благо. Чаще – больно.
Возле источника никого. Еще не понаехали за водой. Вода льется, бежит, бросается на камни, растекается.
Она – свободна, пока не окажется в емкостях. Но это тоже – только на время. Она всё равно вернется в природу.
Можно бесконечно наблюдать за её бегом. Семь лобастых валунов – породистые головы патрициев. Блестящие, мощные. Подставили под веселый разбег воды, смывают дорожную пыль. Где-то тут в траве до- лжны быть доспехи, мечи...
Семь камней источника. Источник – источается из недр.
Распятие – крест внутри колеса истории.
Последняя неделя закончилась. Завтра улетаю. Рано утром.
Припадаю, пью среди воинов. Они молчат, устали, долго и тяжко шли. Плещу на себя, набрался смелости в такой компании!
Невнятный говор воды, как неразборчивая для постижения мысль.
Стараюсь запомнить, унести с собой воду, камни, деревья, траву, дорогу, горы, воздух. Это сейчас нетрудно. Чем дальше ухожу – тем труднее.
Причудливость горной дороги требует усилий, вызывает уважение. Невозможно не заметить красоты вокруг и просто пройти мимо. Для этого лучше остановиться, усмирить дыхание, сердцебиение и гул в висках и венах.
Около соседнего дома дорога идет вниз. Высокая стена, в ней за стеклом Мадонна. Фото примерно с полметра. Свеча, цветы – под стеклом.
...Мадонна в гроте. Первая работа Леонардо. Он не выполнил заказа, судился 20 лет...
С младенцами, кошкой, цветком... подушкой! С кем, с чем и где только не изображали Мадонну! Но эта – явный кич. Нимб – желтым кругом над головой. Кинжал вонзенный в сердце и со всех сторон направлены ещё шесть. Мощные, широкие лезвия, рукоятки. И размером – тесаки на кабана, а не на беззащитную женщину, покорно склонившую голову. Сюжет наколки для уголовника. Южная впечатлительность и сентиментальность русского зэка схожи в своих крайностях.
Что это может означать? Святая Мария Соледад? Традиция велит изображать ее с кинжалом в сердце – в знак боли и скорби. Скорбь семь дней в неделю? Какая причина? Скорбеть за всех, зная, как греховны люди? Какая-то своя – тайна!
Поверху кованые прутья забора, плотные заросли стриженной лавровишни. И морда Белогвардейца. Он озверело беснуется, скалит клыки – дурило собачье!
Ворчит. Потом молча убегает к дому. Делает прощальную отмашку хвостом.
Кристиан звонит соседу. Жаркий разговор.
– Если нета рана, купит для тебья новая майки и трусов.
– Спасибо. Лучше пусть купят ошейник для собаки!
– Когда была рана они должен платить мно-о-го денега. – Говорит Ингрид, – Очен многие.
И закатывает в ужасе глаза.
В большой миске вымачивается кабанятина. Из старых запасов. Дичь пахнет мужским потом, долгим, утомительным бегом – темнеет почти
черными, вишневыми глыбами в белом молоке, набирается нежности.
Припасы – солидные: две большие морозилки, похожие на купеческие сундуки, доверху забиты курятиной, крольчатиной, голубями, цесарками, дичью, рыбой.
Бормочат в отдельной комнате про мороз, пересыпали инеем припасы. Полные короба, а возница – снаружи вспотел, подстегивает лоша-
док, мчатся груженые сани...
Представишь – и беды не пугают!
До моря полчаса, а так и не съездили – стройка!
Сейчас на охоту Кристиану ходить некогда. Они много работают с Джан-Карло. Спешат. Уже привезли сантехнику. В конце недели должны привезти кухонную мебель.
За обедом почти не разговариваем. Надо собирать вещи, складывать чемодан. Настроение чемоданное, но еще не в дороге. Успею. Слоняюсь вокруг дома, откровенно маюсь. Спать не хочется. Читать – тоже.
Устал отдыхать.
Вечером великолепное жаркое! Какому-то секачу не повезло зимой! Зато повезло нам!
Ингрид постаралась. На большой сковороде свежие оливы. Коричневые, еще теплые, слегка горчат разжеванной яблочной семечкой.
Вино. И хлеб. Вино – и хлеб. Из века в век. И Мадонна.
Ночь поколодовала, всыпала пряное в стакан. До головокружения. Я впервые слегка захмелел.
Молча на экране опасно касается трека коленом и побеждает всех –мотогонщик Валентино Росси! Вива – Италья!
Вышли проводить Джан-Карло.
– Аривидерчи, Команданте. Если был не прав – прости! Грациа!
– Но-но ариведерчи! А домани маттина, Валерио!
– Скажи гдие надо будете встречате! Толко долго не растяни! –Ингрид помогает.
Обнялись. По плечам похлопали друг друга. Может и хорошо, что с языком проблема. Зачем разные слова, много слов. И так – всё ясно.
В темноте расставаться легче. Не надо отворачиваться.

***
Луна неслась на огромной скорости по небу. Пейзаж расползался канелюрами старой картины, потемневшей от времени. Солнце завтра все исправит.
Цесарки резко закричали, заклацали истошно – «капец, капец». Очень созвучно – «конец, конец». Есть ли этому приблизительный перевод на итальянский? Другие языки.
Ухожу в спальню.
Прилечу завтра в пустую квартиру. Марина – имя – позывной с большой глубины. Надо забыть. Или все таки – позвонить?
Печально вскрикнула у источника лесная птица. Она звала, я рвался к ней, послушать ночную песню блестящей, исцеляющей воды.
Зашелся ненавистью Белогвардеец. Кто-то был на балконе. Через зазоры жалюзи – черный баран. Или все таки – козел? Он уверен, что я его не вижу.
Черный скорпион, переполненный ядом, прокрался беззвучно отомстить за брата. Он растворился в черноте ночи, уверенный, что невидим. Но тонкой искоркой по краю стилета сверкнула пластинка панциря.
Им нужен я.
Птица звала, убеждала выйти. Плакала грустно и призывно. Хотела открыть важную тайну. Главную тайну моей дальнейшей жизни. Лесная выпь? Да есть ли она в этих местах? Или это пробует голос – самка йети?
Сильная жажда гнала меня на балкон. Шумел лес, ветер выметал облака с перевала. Они падали в искристое море и поверхность воды ту-
манилась прохладной рябью.
Волнительно и нестерпимо боролись во мне два желания – выйти или нет? Они взяли меня за руки, распяли по сторонам. Кровать – борцов-
ский ковёр. Страх победил безумство с незначительным перевесом – всего в один балл. Пустяк! Но для победы – хватит! Никто об этом не узнает. Кроме того, кто звал меня испить сполна тайны источника. Мою тайну.
Я прикрыл глаза. Потом уже не смог отыскать черного скорпиона – в темноте. Лежал, не шевелясь. Пришла молитва. Короткая – выучил на радость бабушке. Всё, что я знал:
– Богородица Дева, радуйся, Благодатная Мария, Господь с Тобою!
Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего...
Я заплакал, вспомнил, что умею, но забыл. Горячая влага на моем лице, сквозь улыбку – в темноте.
Слезы краткие, как вздох облегчения. У них запах «жаворонков», когда я прижимался к переднику и молил – «бабушка, родненькая – не уходи»!
Петушок неуверенно попробовал голосок, испуганно поперхнулся. Снова – тихо.
Птица смолкла. Я попытался сложить её крик в слова, расшифровать.
Смысл ускользал от меня в маете бессонной ночной непонятности. Я был неразумно пуст, лишенный радости постижения мудрой мысли и злился на себя.
Я – обессилел.
В дверь тихо постучали. Я вздрогнул.
– Валерио, – громким шепотом. – Уже – вставате!
– Си, си! – громко закричал я.
За дверью засмеялась Ингрид.
– Её имя похоже на её смех. – Подумал я. – Так – со всеми?
Две недели я проходил в сандалиях. Носками в это время играл котенок, они были в плотном облаке невесомой пыли, под кроватью, пришлось вытряхивать.
Почему для новых планет годится старая пыль? Дефицит материала? Рачительность Творца?
Спят горы, люди только начинают просыпаться. С балкона прекрасный вид! Не забыть бы и вспомнить – то важное, что пришло ко мне ночью.
Кофе пить не стал. Пил воду, принесенную вчера из источника. И никак не мог насладиться.
Закрывал глаза и видел – источник.
Кристиан курил, спал стоя, с закрытыми
глазами – возле машины. Шорты, майка, кроссовки.
– Надо походить босиком по утренней траве. Минут пятнадцать. Потом не хочется спать часа три. – Сказал я Ингрид. – Я так делал в Рос-
сии, ночью, в дальней дороге.
– Си, си! – закивал головой Кристиан, не открывая глаз. Показал на дом.
– Строител – мнёго усталостие. – Подсказала Ингрид.
Кристиан засмеялся, снял кроссовки, ушел в темноту осеннего утра. Пошуршал в высокой траве за крольчатником.
Вернулся, вытер ноги тряпкой, обулся. Постоял немного, покачал головой, засмеялся.
– Кристиану говорит ты ... – Переспросила, – заколдователь!
Мы обнялись, расцеловались.
– Такое комфортно жизн не била! Всё –стройка! – извинилась она.
– Да! Надо строить вовремя. Плохо, если приходится ломать добротное.
Мы проехали мимо источника. Вода беззвучно ластилась по камням.
В салоне было тепло, меня клонило в сон. Кристиан снова закурил, открыл окно, что-то напевал.
В ритм шуршания колес в открытое окно влетело:

Не сравнивай: живущий несравним.
С каким-то ласковым испугом
Я соглашался с равенством равнин,
И неба круг мне был недугом.

Я обращался к воздуху-слуге,
Ждал от него услуги или вести,
И собирался плыть, и плавал по дуге
Неначинающихся путешествий.

Где больше неба мне — там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых еще воронежских холмов
К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.

... Мандельштам. Из моей – «спасательной» команды!

Хорошо помолчать – каждому о своем.
Аэропорт заполнен людьми. Построена выгородка – столбики с ремнями. И на малом пятачке, в несколько витков запускают пассажиров. Контроль.
С Кристианом попрощались. Он ушел.
Минут через десять вернулся:
– Кавэ! – показывает на ноги, – но – ние спатье! Беллисимо, Валерио! – смеется!
– Тутта бенэ! Грациа, Кристиано!
Хочется что-то еще прибавить, поблагодарить. Пантомима добра и грусти.
Молча пьем горячий кофе, двигаемся параллельно. Я ухожу «по спирали» всё дальше, ввинчиваюсь в прощание, держу еще теплый, пустой стаканчик. Кристиан смотрит, улыбается, машет рукой:
– Чао, Валерио!
Я готов остаться, он – улететь в Лондон.
Я вспоминаю, что забыл в кухне на столе журналистское удостоверение. Могло бы пригодиться – вдруг возникнут проблемы? В таких «строгих» местах мы практически бесправны. Дело долгого времени доказывать обратное.
Молоденький сержант изучает паспорт, пристально вглядывается в глаза. Ему кажется –проницательно. Стрижка – коротким ежиком,
квадратная голова – фас и в профиль. Правильный
куб, если бы не уши. Глаза бесцветные – легче прятать мысли.
Странный цвет глаз для итальянца.
– Вы из какой страны?
Вспоминаю английский.
Он засомневался. Не во мне, в том, что есть такая страна. Видно её провозгласили совсем недавно, она где-то в горах, рядом море
пластается к берегу добрым зверем, деревья, дома, лес, веселые люди... громко поют птицы и я – увожу эти звуки в себе, как морской вечный шум, живущий в розовой раковине... но не всем пограничкам разослали свежий циркуляр...
– Да я же конченный космополит! – молча кричу про себя.
Я спокоен, улыбчив в меру и молчалив. Вижу своё «мохнатое лицо» в стекле кабинки. Оно мне нравится.
– Надо было побриться! Формально он прав!
Становится неуютно, но не страшно.
Сзади, мгновенно сжимается и вьется пружина темпераментной очереди.
Он куда-то звонит, стучит по клавишам компъютера, строго поглядывает. Ждет, что я начну паниковать и – «провалюсь»?
Я – в его власти! Для кого-то – наслаждение!
Минут через двадцать – разрешает пройти. Делаю два шага. Остановил, вернул - жестом. Просит показать билет.
Показываю. Успокоился. Всё таки Великобритания еще пока существует! И это уважительная причина, чтобы туда лететь.
Я был спокоен и уверен, потому что такая страна – есть! Я – только что – оттуда! Он что-то напутал ранним утром или переусердствовал –ведь он всего лишь сержант!
В салоне мгновенно уснул. Возле правого уха сидел котенок, крутил свои ласковые веретёнца. Рядом, в проходе стоял белый баран, неотрывно смотрел на дверь в кабину пилотов. Пытался разгадать, что же там позванивает – в
«загончике», за глазком.
Шерстяная нить таинственным образом сматывалась, будто на него был надет белый свитер толстой вязки. Вот уже обнажились плечи, белоснежная худоба гладкого тельца, лопатки слегка обозначились под кожей. Он изредка вздрагивал, прядал нетерпеливо вафельными трубочками ушей, подсвеченными изнутри.
Не такой он и большой – баран. Прикрылся мохером!
Нить куда-то исчезала. Я оглянулся. Джан-Карло в венке из веток оливы сматывал в клубок эту историю, пел песню, слегка пританцовывал, весело смеялся. Зеленые плоды блестели лаковыми бликами среди сплетеных веток на черной голове.
– Из него получился бы классный оперный певец. Зачем надо было пятнадцать лет заниматься боксом? Бокс – мордобой, ограниченнный канатами правил!
Он наклонился ко мне, черные, густые брови, белые зубы... Хотел что-то возразить...
Я проснулся от удара колёс о бетонку. Самолет взревел, ощетинился закрылками, спойлерами, элеронами, заупрямился. Ему снова захотелось на свободу, в безбрежность небесной сини над серми облаками.
Крыло распустилось в разные стороны странным дюралевым цветком. Лайнер успокоился метров через двести и неторопко потрусил «в стойло».
– Я же обещал, что мы прилетим и сядем! – пошутил командир корабля!
Все засмеялись, апплодисменты пилотам, вырвался вздох облегчения и кажется, что это понеслась наружу, зашипела, освобождаясь из зеленого плена толстой бутылки, белая пена шампанского!
Четыре часа полета над морями-океанами благополучно завершились.
Сразу прошел на выход. Весь багаж – при мне.
Моросит дождь, легкий туман. Обычный лондонский «климат».
Меня встретила Марина. Красивая – нечеловечески!
...Благодатная... Марина!... Драгоценный запах! – и голова закружилась от прикосновения перышка тончайшего аромата.
Как тогда – возле древа библейской фики.
Космическая тишина. И – только мы!
– Вот это сюрприз!
– Какой ты... пушистик! – погладила меня по щеке.
Борода прошуршала серым прахом между изящных пальцев, красивого маникюра.
– Небритый сумасшедший! – подумал я и улыбнулся.
– Ты забыл зонтик! Растеряша!
– Я от него отвык за две недели.
Коротко помолчали.
– Едем? – предложил осторожно.
– Знаешь... – Пристально смотрела мне в глаза, зажмурилась и на выдохе. – Я беременна.
Я улыбнулся, взял её за руки.
Мы поцеловались.
– У этого поцелуя большое будущее, – подумал я.

Монтекатини – Дублин –Рига

Опубликовано:	09.03.2011 19:10
Создано:	05.03.2011
Просмотров:	4621
Рейтинг:	0
Комментариев:	0
Добавили в Избранное:	0

А домани маттина

Ваши комментарии

Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться