Лес тяжелеет рядом, темнеет заспанно.
Папа высокий, медленный, как жираф,
Лену ведет уверенно через заросли
к речке, бегущей с горки на всех парах.
Солнце так льется, будто стирает в прах
все городское, старое, ржаво-ленное,
все что казалось точным, привычным, Ленининым,
все кроме папы, взявшего Лену за руку
так, как только папа умеет брать.
Лето вплетает ленту густого зарева
в ежики сосен, спутанные с утра.
Мама работает. Папа приходит приторный,
кислый, как завалявшийся витамин.
Лена уничтожает отцовской бритвой
неаккуратный хвостик у буквы «и».
Папа на кухне. Варит на ужин щи.
В мире он единственный из мужчин,
кто любит все из принципа недосаливать.
Лена кладет тетрадь на клеенку сальную,
папа орет: «Немедленно убери»,
В тот момент Лена чувствует, как приковано
сердце к пупку где-то там у нее внутри.
Папа роняет: «Что же ты бестолковая!»
Слезы стоят в гортани упрямым роем,
ждут, стерегут, толкаются, как в метро в ней.
просятся на свободу и жгут нутро ей.
Лена сидит, как будто осой ужалена…
чтоб разреветься вырвалась, убежала бы,
если б не надо было осилить щи,
сваренные
несправедливейшим из мужчин.
Бабка приводит девочку в музыкалку.
Папа отводит дочку на волейбол.
Через года, как через свою скакалку
прыгает Лена. Гонится за судьбой.
Время несется, дергая за собой.
Лена дудит неделями в свой гобой,
Лена дудит настойчиво и внимательно.
Не разрешает мальчикам обнимать ее,
но разрешает списывать математику.
В школе ее зовут за глаза «трубой».
Время. Она забросила волейбол,
там все равно не очень-то получается.
Мама работает. Папочка поучает все:
«Спорт – это дело, глупая, зря ты бросила!»
Сколько еще надо лету на землю рос пролить,
чтобы отец, как дочь, полюбил гобой
и ее аккуратненькие пятерки?!
Лена играет, ноты до дыр истерты,
будто подошва детских ее сапог.
Папа живет непознанный, словно бог,
хоть и негромкий. Быстро стареет, пухнет
носит очки на длинном своем носу
варит густой, недосоленный суп
и отворачивается,
когда Лена заходит в кухню.
Вёсны, как шаловливые ручейки,
густо звенят, сменяются, льются в городе.
Лена живет незыблема, словно кит.
Видит любовь весной как лавина с гор идет,
мучит и подминает ее подружек.
Лену не завоюешь и сотней ружей,
быт ее итак уже перегружен
ворохом не решающихся забот.
Лене никто не нужен.
До наступленья ничейных, скупых суббот.
Лена выходит в новом пурпурном платье,
дергает пряди, вогнанные в укладку.
Переживает, смотрит на зал украдкой.
Руки вспотели так, что она мечтает,
раз уж воды в ней восемьдесят процентов,
как-нибудь незаметно совсем растаять.
Лена встает по центру.
Кажется, что жюри сейчас расстреляет всех,
ей это очень красочно представляется!
Платье и неуютно, и неудобно;
папа предупреждал, выходя из дома,
будто оно не то, чтоб ей сильно шло…
Судьи даже дышат и смотрят зло!
Им она, видно, сразу же не понравилась.
Лена играет. В здании замирает все,
ёжится, наблюдает во все глаза –
в музыке рокот моря и бирюза,
вера, как скалы твердая, как базальт;
музыка всеми красками октября цветет.
Зал, этот взрослый, тучный, надменный зал
Лене с первых нот уже покоряется,
зритель любит не тяжело, не лживо,
Лена впервые верит, что заслужила.
Конкурс – что бой за зрителя;
на войне себе
Лена отбила право учиться в Гнесинке.
Без дураков, случайностей и экзаменов,
это так далеко, словно где-то за морем,
это так волнует, что даже завидно.
Поезд. Плацкарт. Сидят на дорожку, маются.
Лена не научена обнимать отца
и оттого стесняется, зажимается.
Лена станет самостоятельной в сентябре.
Папа в который раз говорит в уме:
«Вот напряглась бы и поступила в Мед,
вырвалась, распахнулась бы там в Москве,
выросла устойчивой, как каштан,
в нашем с тобой дворе.
Ты бы смогла работать и там, и там… »
В Ленином животе - торжество и яркость, -
Лена уезжает скоро из Красноярска,
чтобы учиться музыке. И хотя
папа сидит, неласков и озадачен,
папа сердит, что вечно его дитя
тянется к предрекаемым неудачам,
Лене немножко слезно с ним разлучаться.
Стрелки бегут к назначенному им часу.
Папа встает, выходит, не смотрит даже:
«Все-таки эта музыка… чепуха ведь».
Поезд вместе с Леной легко вздыхает,
всхлипывает
и увозит ее подальше.
Дни пролетают быстрые, незаметные,
как шебутные пальцы летят по клапанам.
Лена, как небо, трепетна, предрассветное,
и тяжело доступна, как будто платина.
Лена играет. Лена чего-то ждет,
и это что-то с новой весной придет,
пылкое, небывало голубоглазое,
будет аккуратным и недосказанным,
будет пробираться ей в душу лазами,
вспенит ее, лежавшую вечность в штиле,
будет курить значительно, словно Штирлец.
Лена запомнит, - смех у него звенит,
тянется, рассыпается, как огни…
Он ей не позвонит.
Лена утопит в выпивке пару дней,
будет смотреть, как фильмы, его во сне,
злиться, притворяться сухим шиповником…
Бросит лелеять скоро проклятья, жалобы:
в общем, ее никто и не обещал любить.
Лена признает, что не давала повода
Лена в оркестре. Лену почти все хвалят,
в ней, говорят, предела нет, как в окружности.
Лена на сцене царствует, отдыхает…
в ней ненадолго прячется, затихает
чувство забытости, загнанности, ненужности.
Лена тогда величественна, как царь и бог,
так что с Леной в залу заходит зарево.
Лена живет. Ей нравятся кто постарше…
Лена приходит с ними в какой-то бар в шесть
и разрешает зализывать ее раны.
Комнаты, кафетерии, рестораны.
Люди находят Лену приятной, странной,
созданной для того, чтобы ей увлечься,
но не на жизнь, тем более не на вечность,
Впрочем, они охотно за Лену платят.
Лена все та же девочка в красном платье,
Девочку, неведомо почему,
Просто нельзя ценить за нее саму.
Только за что-то. Вот, например, за сцену…,
так она в школе нравилась за оценки.
Лена выходит, видит усталый зал
и увлекает зрителя за гобоем…
Мама пишет: «Папа вот снова болен.
Воздух стал здесь грязен, а город вреден».
И Лена все собирается на вокзал,
да не едет.
Снова весна взрывает пространство вербами,
жмутся ручьи к дорогам, бегут, проказники.
Лена так хочет, чтобы в нее поверили!
И продолжает вдалбливать и доказывать,
что неспроста играет всю жизнь на сцене.
Все остальное временем обесценилось.
Время не позволяет в себе купаться,
прыгает, как по клапанам скачут пальцы.
Мама звонит, и Лена спешит домой,
поезд пропитан влажной, холодной тьмой,
как эти шпалы… длительной и прямой.
В доме, Лена видит, повисла мгла,
в доме занавешены зеркала.
Затхло, темно, как в старом, прогнившем трюме.
Папа лежит, как каменный.
Папа умер.
Лена не плачет. Лена друзей пугает
тем, что такая ровная и тугая,
ей бы щелчок, движение, импульс, встряску…
через пять дней она уже убегает
из
Красноярска.
В комнате пусто. Она зажигает свет,
что-то толкает ее, заставляет ночью встать…
это такое грузное одиночество,
что Лена может разве что зареветь.
Сердце зажато в тяжести, как в бетоне
Лена встает, идет собирать гобой.
Шепчет устало: «что же мы так с тобой
и не смогли рассказать, что давно достойны?»
Лена мотает жизнь свою, словно пленку:
лента рассвета тянется в высоте,
папа-жираф… Что же там шло затем?...
Лена ложится в давящей пустоте
И укладывает гобой
рядышком,
как ребенка.
