Всякий, кто вместо одного колоса или одного стебля травы сумеет вырастить на
том же поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все
политики, взятые вместе
Алый ноябрь от ожогов солнца вскрикивает дитём.
Воздух не колется, током бьётся лиственный многохром.
Безманикюрная нежность веток неба ласкает плоть.
Мы заблудились в кайме беседок. Солнца учёный кот
бродит по крышам смущённых зданий, ластится к всплеску губ.
Кажется, миг – и уже растаем, и забурлим, как суп –
с лёгким румянцем свеклы и листьев, и с ноябрикой рук,
с перцем касаний лучисто-чистых (пёрышком – по бедру),
с «маслом» чужой можжевельной влаги, что облегчает вес…
Мы в ноябре. Он закрыт, как лагерь, проволокой небес.
В нём сторожат нас, как Парки, парки – ниточками оград,
в нём по инерции слишком жарко. Вечером декабрят
светлая синька в земельном лоне, стынь в человечий рост.
Нас защищают от всех шаблонов куртка и ласок трость.
Мы отмахнёмся от переходов, рынков и «кирпичей»,
наши маршруты сбивают с толку рельсовых рогачей…
Город вздыхает, даёт отмашку, прячет глаза под ткань.
Я укрываюсь твоей рубашкой…
Осень, тьмутаракань
этой столицы на рану нами выжженных площадей,
на воздух ночи, не к месту пряный, жажду снегов-дождей
неутолённую – нас приложит, свитых в единый бинт.
Кошка-луна гладит нас «ладошкой».
Городом ноябрит.
