Нас окружают необыкновенные, фантастические вещи, а писатели упорно рассказывают нам о маловажных, повседневных событиях
(Габриэль Гарсиа Маркес)
Книгосфера
02.06.2011
Киевляне сыграли в «Швамбранию»
Аура киевского уюта присуща и этому, в общем-то, страшному, в общем-то, безысходно трагическому роману...
(Цитируется по тексту статьи Виктора Топорова «Другой глобус», опубликованной на сайте «Фонтанка.ру» 30.05.2011)
Нешумной литературной сенсацией мая стал роман киевлянина Алексея Никитина «Истеми», выпущенный интеллектуально и эстетически продвинутым издательством «Ад Маргинем» (в практике которого, однако, случаются и явные проколы).
По объему это вообще-то повесть — но со всеми жанровыми признаками настоящего романа: несколько сюжетных линий, несколько ключевых персонажей, несколько временных пластов повествования. Мини-роману «Истеми» вполне подошла бы в качестве эпиграфа реплика одной из героинь Ренаты Литвиновой: «Этой планете я поставила бы ноль!» А на худой конец сгодился бы и анекдот про другой глобус.
Пятеро киевских студентов-радиофизиков, будучи по осени отправлены «на картошку» (дело происходит в 1984 году, а «картошкой» в их случае оказывается сбор яблок ранет), затевают от нечего делать альтернативно-историческую игру, восходящую к знакомой в советское время всем и каждому книге Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания» (про вымышленное государство Швамбранию) и «пророчески» похожую на современную компьютерную «Цивилизацию», а в какой-то мере и на популярную уже тогда настольную «Монополию».
Пятеро студентов делят мир (в том числе и современный мир) на несколько гипотетически возможных, хотя никогда не существовавших государств типа Запорожского каганата и Словенско-Русской республики, а также государств давным-давно исчезнувших (Священная Римская империя), приходят в них к власти и затевают друг с дружкой сложные дипломатические и торгово-экономические отношения. Не говоря уж о том, что последний довод королей (и премьер-министров) — это пушки. Однако «главы государств» знают шахматную максиму «угроза сильнее исполнения» и стараются не воевать без крайней надобности. Игра постепенно затягивает всех пятерых (и отвлекает их от мыслей о роковой и равнодушной сокурснице), а потом их одного за другим забирает КГБ.
Кстати, я сам изобрел похожую игру и долго играл в нее, правда, в куда более нежном возрасте — где-то с девяти лет до одиннадцати. Играл я сам с собой, самым фантастическим образом раскрашивая исторические контурные карты, одну за другой, — и, естественно, подгоняя под эту раскраску соответствующее альтернативно-историческое развитие. Играл тоже запойно; для игры мне постоянно требовались всё новые и новые атласы контурных карт за различные исторические периоды, и мать беспрекословно покупала мне их, полагая, будто ее сын всерьез увлекся историей. Что ж, в каком-то смысле, так оно и было.
В КГБ не происходит ничего страшного: безобидность студенческой забавы становится ясна и рядовым дознавателям, и старшим офицерам ведомства практически сразу. Более того, сами кагэбэшники ухитряются заболеть Игрой — и теперь под видом следствия затевают без пяти минут мировую ядерную войну между Запорожским каганатом во главе с каганом Истеми (именем которого и назван роман) и его до недавних пор союзниками или как минимум добрыми соседями. То есть студенты по их подсказке командуют «армиями», а они сами — студентами. Поначалу студенты противятся этой «войне», идущей вразрез с их «дипломатическими договоренностями», но постепенно их (правда, не всех) ломают. Одних ломают — и они нападают на других. А тех, других, сломить не удается, но они все равно вынуждены защищаться, ведь на них напали. А в результате воюют друг с другом все пятеро. Такая вот то ли сказка, то ли быль, то ли, извините, метафора.
В КГБ не происходит ничего страшного, вот только раз и навсегда ломают всех пятерых. И когда они два месяца спустя благополучно выходят, жизнь для них по сути дела кончается. Для двоих сразу же: одного забирают в армию, и он гибнет в Афганистане; другой, как МакМэрфи в «Гнезде кукушки», решает пересидеть тяжелые времена в дурдоме — и застревает там навсегда. Трое остальных, вроде бы, выживают и даже — уже в перестройку и постперестройку — преуспевают: один бизнесмен, другой топ-менеджер, третий и вовсе вице-премьер одного из правительств незалежной Украины... Но страх поселился во всех троих навсегда, а один из них, к тому же, как был, так и остался предателем. И когда — уже в 2004 году — приходит весточка с того света и погибший в Афгане император Священной Римской империи объявляет своим вероломным (в 1984 году) союзникам: «Иду на вы!» и, вроде бы, затевает возмездие уже в реале, всех троих охватывает поразительная по масштабам, да и по объективным последствиям паника.
Я не пересказал вам еще и трети этого мини-романа — читайте сами. Написано хорошо: и по-русски хорошо, и — отдельно — по-киевски хорошо; жизнь в Киеве (да и в Украине в целом) не то чтобы разумнее российской, но бесконечно уютнее. Аура киевского уюта (запах только что зацветшей сирени, непротивно перемешанный с запахом свежесваренного борща) присуща и этому, в общем-то, страшному, в общем-то, безысходно трагическому роману.
Который несколько портит только его чрезмерная лаконичность. Другой глобус получился красивым, но излишне миниатюрным. Не исключено, разумеется, что, припав к его сферической поверхности с лупой, можно обнаружить множество не заметных невооруженному глазу деталей, но некоторое укрупнение масштаба (в сторону большой... очень большой книги) в сторону дальнейшей детализации роману «Истеми», пожалуй, не помешало бы. А так создается впечатление, будто, несомненно, талантливый, автор не столько поторопился, сколько просто-напросто поленился. Но вышло, так или иначе, все равно весьма недурно.
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Декабрь 1969
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.