|

Человек — существо, которое охотнее всего рассуждает о том, в чем меньше всего разбирается (Станислав Лем)
Мейнстрим
19.10.2009 «Поздние лицеисты» получили премииСостоялась 17-я церемония вручения Царскосельской художественной премии деятелям культуры и искусства 2009 года... В субботу 18 октября в Большом парадном зале Музея-лицея города Пушкина состоялась 17-я церемония вручения Царскосельской художественной премии деятелям культуры и искусства 2009 года, передает информационное агентство «Росбалт».
Премия отмечает творческие достижения в области театра, литературы, кинематографа, живописи, скульптуры, музыки и других сферах культуры и искусства. Один из основателей Царскосельской премии Сергей Курехин в свое время назвал лауреатов «поздними лицеистами». В состав жюри входят Александр Сокуров, Антон Духовской, Сергей Некрасов, Дмитрий Шагин, Максим Шостакович, Александр Городницкий, Михаил Левшин, Владимир Склярский, Александр Дольский, Эдуард Кочергин, Борис Блотнер, Николай Якимчук.
Символами Царскосельской премии являются бронзовые статуэтки Екатерины II, Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама. В разные годы их получили Валентин Гафт, Давид Голощекин, Дмитрий Лихачев, Лия Ахеджакова, Эрнст Неизвестный, Мстислав Ростропович, Андрей Битов, Валерий Гергиев, Алиса Фрейндлих, Илзе Лиепа, Юрий Темирканов, Алексей Герман, Евгений Евтушенко, Иван Краско, Кирилл Лавров, Эльдар Рязанов, Михаил Жванецкий, Жорес Алферов, Белла Ахмадулина, Сергей Миронов, Василий Аксенов, Вячеслав Бутусов, Максим Шостакович, Владимир Бортко.
Читайте в этом же разделе: 19.10.2009 Книготорговцы наградили Клаудио Магриса 16.10.2009 Писателям присудили золотые перья 16.10.2009 Бенедиктов охотится на монстра 16.10.2009 В Казани пройдет Ахматовский бал 16.10.2009 Лукьяненко скажет за Мастера
К списку
Комментарии Оставить комментарий
Чтобы написать сообщение, пожалуйста, пройдите Авторизацию или Регистрацию.
|
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
Проснуться было так неинтересно,
настолько не хотелось просыпаться,
что я с постели встал,
не просыпаясь,
умылся и побрился,
выпил чаю,
не просыпаясь,
и ушел куда-то,
был там и там,
встречался с тем и с тем,
беседовал о том-то и о том-то,
кого-то посещал и навещал,
входил,
сидел,
здоровался,
прощался,
кого-то от чего-то защищал,
куда-то вновь и вновь перемещался,
усовещал кого-то
и прощал,
кого-то где-то чем-то угощал
и сам ответно кем-то угощался,
кому-то что-то твердо обещал,
к неизъяснимым тайнам приобщался
и, смутной жаждой действия томим,
знакомым и приятелям своим
какие-то оказывал услуги,
и даже одному из них помог
дверной отремонтировать замок
(приятель ждал приезда тещи с дачи)
ну, словом, я поступки совершал,
решал разнообразные задачи —
и в то же время двигался, как тень,
не просыпаясь,
между тем, как день
все время просыпался,
просыпался,
пересыпался,
сыпался
и тек
меж пальцев, как песок
в часах песочных,
покуда весь просыпался,
истек
по желобку меж конусов стеклянных,
и верхний конус надо мной был пуст,
и там уже поблескивали звезды,
и можно было вновь идти домой
и лечь в постель,
и лампу погасить,
и ждать,
покуда кто-то надо мной
перевернет песочные часы,
переместив два конуса стеклянных,
и снова слушать,
как течет песок,
неспешное отсчитывая время.
Я был частицей этого песка,
участником его высоких взлетов,
его жестоких бурь,
его падений,
его неодолимого броска;
которым все мгновенно изменялось,
того неукротимого броска,
которым неуклонно измерялось
движенье дней,
столетий и секунд
в безмерной череде тысячелетий.
Я был частицей этого песка,
живущего в своих больших пустынях,
частицею огромных этих масс,
бегущих равномерными волнами.
Какие ветры отпевали нас!
Какие вьюги плакали над нами!
Какие вихри двигались вослед!
И я не знаю,
сколько тысяч лет
или веков
промчалось надо мною,
но длилась бесконечно жизнь моя,
и в ней была первичность бытия,
подвластного устойчивому ритму,
и в том была гармония своя
и ощущенье прочного покоя
в движенье от броска и до броска.
Я был частицей этого песка,
частицей бесконечного потока,
вершащего неутомимый бег
меж двух огромных конусов стеклянных,
и мне была по нраву жизнь песка,
несметного количества песчинок
с их общей и необщею судьбой,
их пиршества,
их праздники и будни,
их страсти,
их высокие порывы,
весь пафос их намерений благих.
К тому же,
среди множества других,
кружившихся со мной в моей пустыне,
была одна песчинка,
от которой
я был, как говорится, без ума,
о чем она не ведала сама,
хотя была и тьмой моей,
и светом
в моем окне.
Кто знает, до сих пор
любовь еще, быть может…
Но об этом
еще особый будет разговор.
Хочу опять туда, в года неведенья,
где так малы и так наивны сведенья
о небе, о земле…
Да, в тех годах
преобладает вера,
да, слепая,
но как приятно вспомнить, засыпая,
что держится земля на трех китах,
и просыпаясь —
да, на трех китах
надежно и устойчиво покоится,
и ни о чем не надо беспокоиться,
и мир — сама устойчивость,
сама
гармония,
а не бездонный хаос,
не эта убегающая тьма,
имеющая склонность к расширенью
в кругу вселенской черной пустоты,
где затерялся одинокий шарик
вертящийся…
Спасибо вам, киты,
за прочную иллюзию покоя!
Какой ценой,
ценой каких потерь
я оценил, как сладостно незнанье
и как опасен пагубный искус —
познанья дух злокозненно-зловредный.
Но этот плод,
ах, этот плод запретный —
как сладок и как горек его вкус!..
Меж тем песок в моих часах песочных
просыпался,
и надо мной был пуст
стеклянный купол,
там сверкали звезды,
и надо было выждать только миг,
покуда снова кто-то надо мной
перевернет песочные часы,
переместив два конуса стеклянных,
и снова слушать,
как течет песок,
неспешное отсчитывая время.
|
|