Детишки-голубоглазки,
которых никто не любит,
заткните глаза и уши,
не слушайте сказку на ночь
про то, как живут под снегом
(который никто не любит)
уроды, кого не любят
поболее, – великаны,
вулканы, позороволки,
уборщицы и мочалки,
и прочая всяка ересь,
которую я родною
считаю по неуменью
признаться, что…
/Дальше – прочерк
и всякие др. стенанья
о том, что всё ху и хуже:
и в чёрной-пречёрной шахте,
живущей в глазу, всё – цвета
таблетки антисортирной,
и люди – такие люди,
что каждый чреват бедою,
как сука – ведром помойным,
где плавают чебурашки,
которых никто не любит…/
Заламывая картинно
суставы, в которых гимны
звучали от многолюбий
и фобии мять – вандалом! –
миндальные губы плоской
(фигура, увы…) подушки,
я вышью пространство дрожью,
фальшивой до дрожи (помнишь,
как в первый? Ааа, ты не знаешь…)
И воздух с обидой скажет,
что это всё – си-му-ля, блин,
и мне неприятно тренье
об эти веснушки гари,
которых никто не любит…
Престранно, но где-то бродят
«которых-никто-не любит»
украдкою, пригибаясь,
ведь каждый ни-ни не любит
трындеть о «не любит», рыдма,
по-рыбьи разинув слёзы,
в лолитки-жилетки тыча
их куцую силу, – мерзко…
( Я тоже такая, правда,
которой никто не любит,
но это всё по-на-ро…)
Понурым испитым утром
на мятом заду подушки,
срывая «не лю» с ромашек,
сворачивая им шейки,
кривлякам таким, я в пику
пиковому ди-во-пульту
и радиобэтээру
с попсовыми мотыльками
(которых все не не любят),
скажу, в тёплый ил ладони
свою погружаю руку,
о том, что… /забыла слово,
но жесты ещё знакомы / –
и вяло скрипят пружины,
и громко сдаётся воздух,
и лишь домовой на свалке
двухцветных носков вздыхает
о том, что его не любят,
и плачет носочной фее
в чуть-чуть нафталинный носик,
и в комнате пахнет сеном
и волей, и ходит кошка,
как ангел, на полупальцах,
и трётся о чудеса…
/Но
барашкам-голубоглазкам
на тёплом, зарытом в землю,
бесценнейшем небе это –
нельзя, потому что – тайна,
а дальше – ещё тайней…/
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: "Будь благословенна!" -
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И - боже правый! - ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи - таз, кувшин,- когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
1962
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
