… я говорю с пространством через переводчицу. Гипнотизирую
пустоту (мысли – в шёпот – и в крик…) – Ни звука
от потолка. Она говорит: «Он уверяет, что ты красивая».
Брехня. Выгоняю веником. Прячется, сука.
Шепчет из-под стола, что Земля – собака, беременная
астероидом или иной какой-то дрянью,
и умрёт от толчка сына. Так что – «пей виски, лаская кремовое,
играй в желе, пока нас там не таранят».
Она говорит: «У нас тут уже и телескопы выдали.
Приходила Медуза. Смотрела безглазым глазом.
Так что – готовься к сквозняку черноты. Обидно ли,
что пустое накроет холодным порожним тазом?»
Вот так и сижу. Переливаю пустое в порожнее.
Пирожные не радуют. Даже вылепленные строго по форме щели.
Из-под рамы морозит. Унитазом гремят прохожие.
За стеной – посудой гремят, как яйцом, Кощеи.
Кстати: переводчица – дура. Говорю об этом трембите
(как она прячется в холодильнике, издающем смешные стоны?)
… давай разменяем Землю в наивном гамбите!
Давай развернём пространство – на две персоны! –
( сама себе…)
… а в окнах видно тревожные трубы странных
существ, летящих в наши пенаты, чтобы
Земля перевела себя в дырку.
На диванчике спит Сусанин,
не нашедший леса.
И пляшут чуму микробы…
***
…а всё потому, что под вечер ты – ка-ше-мир, –
порастрепался, и дохнешь в одеколоне
(спирт «Одиночество»). Видишь, как, будто жир,
славно кометы кипят в золотом бульоне,
видишь, как астрономы кричать на гвалт,
и раздеваешься, не понимая, с кем ты…
Вяло читает чёрточки циферблат.
Космосу тянут бочки, словно б…, багеты.
Пуговкой звякнет мигрень о горячий душ.
Сквозь стены пара видится: пена лунных
струпьев на кладбище спелых планетных груш,
демон, собирающий тельца в клунок…
…и бергамот на кухне. И аммиак
(тот, что аптечный). И – «Милая!» – ласка лекций…
И Бегемот, обнажающий примус, как
кто-то случайный – своё разрывное сердце.
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Декабрь 1969
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.