… мы выходим в считалочку, в детство немножко впав
(ну – бодун, бывает)… Видишь: вот явь, вот навь,
вот идёт балбес, «гаварит»: « ну вы там, вааще»
и лишает девочку – нет, не того. Вещей.
Вот идёт побирушка. Влезает в гламурный лифт.
Он ломается. Вот ей душно. Вот тянет лиф –
там не лиф, конечно, а всякая-разна дрань, –
всё равно задыхается. «Так ей и надо, дрянь», –
скажет барин чуширский, как кот исчезающий
от немного нервных и в чёрном таком мужчин,
и ему бы вторил кажденнейший идиот…
Только видишь, любовь моя, чудо якэ идёт:
белый мальчик, несущий голову, словно шар,
невесомо-воздушный, трепетный, – чуть дыша,
чтобы вдруг не спугнуть на ниточке хоровод
золотистых коровок небесных, несущих плот
человечества на изнеженных им рогах, –
вот дурак-то, милый, – золото без рубах, –
мы смеёмся. Смеётся космос, и мухи – в смех.
И считалка сбивается. И мы диктуем все, –
прокажённые, сумасшедшие, чудаки, –
что однажды сидело много козлов таких
на другой стороне сознания (тупиком):
папуас с ноутбуком, туземец с больным копьём,
королевич эстетства, автентик-осёл-балбес, –
вместе из лесу вышли. Быстро скончался лес.
Не дойдя до конца, считали. До первых урн.
Подтоптав под себя рассветы с глазами кур,
надточив корку дня (вредители, что за тля?)
мы пошли, как балбесы-уроды, любовь моя.
Мы пройдём сквозь подкладку, где ножик-луна заре-
зает-заенек, сквозь неронов и их гарем,
сквозь котёнка, заожереленного в пруду,
сквозь родной язык, перетрёпанный на урду, –
мы пройдём, мой хороший, порознь – нас спустят в слив,
где коньячные звёзды, на них – гололёд-курсив,
сивка-бурка зарезанный, сорванный мяса лист…
Мы пройдём туда, где «до родов остановись!»
Но в калейдоскопе воронок и воронья,
загниения, огеения, досчитав
не до десять – какое! – быть может, до «третий раз»,
мы увидим, как этот маленький пидарас
на верёвочке водит стадо небесных (шар –
помнишь, шар его задиристо как дрожал?) –
и мир дрогнет. Считалка рухнет. Вернёмся в лес.
и срастёмся трухлявым дубом – вот здесь и здесь.
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
