диковинные корни воды
выползают на берег.
оглядываются,
прищуриваются,
вышивают свои инициалы
на теплых плечах песка.
им - жарко.
золотые рыбешки
выбрасываются из окон реки -
словно безработные,
не нашедшие,
кому желание выполнить.
оглядываются,
катаются,
вышивают свои крики
на теплых плечах воздуха.
им - жарко.
несуществующие русалочки
выбираются на берег.
оглядываются,
улыбаются,
закатывают глаза от того, что берег
вышивает на их крошечных ножках
тысячи острых кинжалов.
и крови их
тоже -
жарко.
знаешь,
когда мы выходим друг из друга,
как из воды,
теплой соленой воды -
с подводными течениями,
скользкими камнями
и поджидающими акулами памяти,
но все-таки -
теплой соленой воды,
равнодушной
к особенностям климата
и кораблям чужаков,
заблудившихся в наших широтах,
нам становится холодно.
невыносимо холодно.
так холодно,
что даже губы
становятся деревянными.
и так хочется,
но совершенно не удается произнести,
что если ты не вернешься
сию секундочку,
то потом
только археологи
или мореплаватели
обнаружат
скелет нежности,
будут изучать его
тысячу и одну вечность,
но так и не смогут найти
правильное название
вымершему виду
человекообразной амфибии.
а ведь это - так просто -
только две буквы:
мы...
всего лишь две буквы,
разносимые
ветром дыхания
и чаечьими вскриками пальцев,
пока мы снова не войдем
в одну воду -
пить сны,
общие
на двоих...
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
