Вечер такой, что никто не прийдет. Как раки,
свищут ветра энный час на лохматый "бис"...
Кто там наплел с три короба эти враки,
что одиночеству - можно, как кошке, - "брысь!"?
Холод в пробирках рук хочет спрятать осень.
Пот замирает, как перед Ноем - дождь...
И темнота течет, словно кровь из носа -
так, что и об салфетку не оботрешь.
Пахнут враги - сладким горелым супом.
Пахнут пустоты - как мокрая вермишель.
Вечер, когда ты ни с кем - как молочный зубик
на гуттаперчевой ниточке, в порошке
мятной ненужности звякнуть каким-то "левым" -
выдохнуть про "сто зим..." и " давай, как ра..?"
Курица приглашает на север хлева
пару мясничих деток.
... стоит гора.
Только мышиными лапками - холодильник -
носится льдинками - к айсбергам-ледникам.
Чайничный пар выходит на Пикадилли -
в норковой шубке, разорванной по бокам.
Что-то рифмуют моли в дыму каштанов.
Связка кошмаров - нет-нет-в батарее - "дзынннь"...
Слезы сухие деланно и жеманно
просят - на щечку, как пьяный - на магазин.
Щечка от них отрекается. Или - "косит".
Холод в пробирках рук - что корабль - в порту.
А темнота течет, словно кровь из носа -
к полюсу сердца, тихого какаду:
что-то бельмесит про "кеша - дур-рак, трик-трраки,
тук-туки-тууу..."
Никого.
Никому - на бис...
Кеша, пожалуйста, - ну его, эти враки!
Некому слушать, родимый.
Заткнись.
Заткнись...
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.