Слюна во рту – как озеро чудес:
горчит, лохнессит, брызжет, лжёт… На ухо
божков слова, как стайки стюардесс
в коротких юбках, прыгают.
За угол
хихику-морду прячут. И твердят
какой-то трэш про быт и проч. невзгоды…
…а слово «брат» совсем не значит «брат».
И слово «я» совсем не значит – «гордо».
И врёт пейзаж (а иногда – не врёт,
но как поймёшь, что это точно – «шухер»?):
«у солнца – новый мех.
Не норка.
Крот.
У тела – снова похоть.
Не движуха.
У дома – снова дым в ноздре любви.
У дыма – снова денежка минздрава.
Ласкает море мёртвых с головы.
Лакает море мёртвый – в хищных травах.
Смеётся крыша, словно – водяной,
И трое на площадке курят лодку.
И лестница пожарной простынёй
наброшена на клоунов походку.
А клоуны присобраны иглой –
почти как люди, мелкий пыльный жемчуг…
А люди мажут души пастилой,
пустынником, пилой, синичным джемом,
иезуитской лыбой, добела
прокипячённой в вареве «не надо»…
… лежит душа на пяточке стола.
На пятачке.
На пыточке –
халата –
из дерева,
и дряни,
и дерьма,
и слов, в которых нет ни соли сути…
Я всё сказала.
Я, наверно, – мавр…
(Какие мавры в это время суток?!
Какие мойры в это время гроз?
Какие мойки в это время грязи?)
На шухере стою. Как Дед Мороз –
на празднике в пустынной яме класса
вселенских чуд.
Горынычевый Гринч
летит, как мел, по вракам ноутбука…
На шухере..
Нет слов.
Крадётся Линч.
Ну что мне вам –
кривляться?
Ржать?
Аукать?
Мычать?
Двоиться?
Падать?
Защищать
грудинкой целлофановой – от света?
Слова во рту ссыхаются, как Чад.
Молчание кровит, как осень – в Лете…
***
Иногда мне очень хочется замолчать:
о рыбе-икаре.
О человеке-карпе.
О том, что сердце – растрёпано, как парча
пониже коленок.
О том, что душонка кляпом –
тушеночным, смрадным – застила «Целую. Я».
О том, что мы – черви, танцующие в фритюре.
О груде бессмыслиц в лаве рванья-белья.
О горькой гряде безумия бледной дуры,
которая – деревом – в тёплый махровый грунт
пытается влиться, но он отторгает воду…
О том, что цинизм растёт, как немножко – грудь –
у девочки-восьмиклассницы – на погоду.
О том, что «немногих – сильно». И этих – зря.
О том, что понятней хочется – только – проку?
О том, что страх бесконечен, как сериал.
О том, что покой безопасен, как куры Рока.
О том, что сейчас я честно-пречестно вру,
как вор, возвращающий перстень в почтовый ящик,
а нужно – всего-то – в больших тёплых рук кору,
и – тишины щемящей.
***
…уши пухнут от тишины, как у кролика, котрого вот-вот зарежут.
Пальцы мёрзнут от тишины, как провода – от застоя тока…
Передо мной, как белый человек – на спине, молчание дрыхнет решкой.
Вдохов не слышно.
Выдохов – много-много.
И в каждом из них – слова. Невысказанные. Кривые.
Не верящие в себя – так, как слепой зеркалам не верит…
«Ночь» – это «солнце».
«Пыль» – означает «ливень».
«Проснись!» – означает «умри».
«Останься» – «перечеркни все двери
и вывались божьим сусликом в космос цвета
беззвучия мастеров, маргарит и воландов в белых рясах»…
А то, что я плачу – это не слово. Это
я так не умею говорить тебе:
«Милый, здравствуй!»
Это я так не хочу понимать, что такое – «милый».
Это я так стесняюсь привычных оттенков румянца звуков:
или потому, что от них у мира уши пухнут, или
потому что когда миру приятно, он ласково говорит тебе:
«сука».
***
… а на самом-то деле я верю в слова, которые
не товарные, не поездливые, а – больные:
может, как паззл, из евовых рёбер сборные,
может, падучие, как семена полыни.
Может, живучие – как скандинавский сказочник.
Может, тигровые – словно креветки в супе.
Я их в столе солю, словно мёртвых ласточек.
Я их гоняю, как ангел-ребёнок – ступу.
Я их целую, как кожу любимых – приторно,
в долг до рассвета, манного и земного…
Я у торговок рынка, слезами крытого,
из гамаков-бюстгальтеров тырю слово,
словно кобыл – у цыган,
молоко – у матери,
блеющей про «не надо в ряды уродов»…
Может, когда-нибудь на широте экватора,
на животе твоём ночью, как нежный кротик,
выйдет хотя бы одно из болезни аута,
крылья расправит и скажет: «Она хорошая».
И увезёт тебя сквозь марсианский паводок
к боженьке на горошине.
***
когда душа нацелена на мир
(обнять и слиться) – как кровавый кашель,
ты говоришь невзрачные «ко мне»,
ты говоришь казённые «уйти»,
но за бугром у жизни видят боль
на бугорочке пальца – человечки,
и гладят тень и эхо птицерыб,
растений, глин, нектаровой руды…
и тот, кто рядом, тоже гладит их –
как гладят губы
и кусают губы,
и на хрустальной шторе голубым
цветёт давно замученная даль…
и бродит кот дремучий на цепи.
и бродят сны.
и трутся в батареи
тепла, которым можно заболеть
и недожить на колкости жары,
студёней меха белых медвежат…
но нам – не страшно.
правда ведь?
как рыбе-
икару – в тёплых солнечных губах.
как человеку-карпу – в тине тин,
теплей тепла…
как раю – на спине
китов-раят.
как предкам – в шёлке «завтра»…
слова ожили.
хочешь – приручай.
а хочешь – приручайся
равным быть…
***
Заточали порывы в карцер и душу – в карцер.
Прививались корой берёзной – от красной кори,
с фиолетовой корью…
Пытались умом украсться,
затеряться в мирах, где горы смеются в норах,
заслониться в малиновых будненьках – от малины,
подавиться серой и серой гламурной жижей…
А потом прилипали руками, как пепел – к глине.
Узнавали, что значит – «ближе, чем можно – ближе»…
И услышали, как птица щекочет ветер.
И согрелись, узнав, что небо теперь – ангора…
И единым словом звучали на сплетне ветра,
что любовь расцветает на срезанном слева горле…
Когда менты мне репу расшибут,
лишив меня и разума и чести
за хмель, за матерок, за то, что тут
ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ СТОЯТЬ НА МЕСТЕ.
Тогда, наверно, вырвется вовне,
потянется по сумрачным кварталам
былое или снившееся мне —
затейливым и тихим карнавалом.
Наташа. Саша. Лёша. Алексей.
Пьеро, сложивший лодочкой ладони.
Шарманщик в окруженьи голубей.
Русалки. Гномы. Ангелы и кони.
Училки. Подхалимы. Подлецы.
Два прапорщика из военкомата.
Киношные смешные мертвецы,
исчадье пластилинового ада.
Денис Давыдов. Батюшков смешной.
Некрасов желчный.
Вяземский усталый.
Весталка, что склонялась надо мной,
и фея, что мой дом оберегала.
И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.
Я сам не знаю то, что знает память.
Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь.
От силы две строфы могу добавить.
Три женщины. Три школьницы. Одна
с косичками, другая в платье строгом,
закрашена у третьей седина.
За всех троих отвечу перед Богом.
Мы умерли. Озвучит сей предмет
музыкою, что мной была любима,
за три рубля запроданный кларнет
безвестного Синявина Вадима.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
