Оглянись в небеса, где - нора нерождённых снов,
сыновей и павлинов, по горло в глазах любимых...
Где ванильное кружево радуг свободолов
в рыжей метке под ухом (левее) - бедняжка Бимми,
сабле-бально носившийся вихрь - "гав - за "цём", за "лю...",
боливаром носивший тростник для изольд и хлоек, -
на протянутой медной ладошечке журавлю
подаёт, как лекарство от зимних синиц-иголок...
Где сосновая память в гирлянде гавайских лун
так смазлива - как в юности - память о первой пачке
эскимосского тренья нос-нос...
Где тюльпан-колдун
оттеняет смех в счастливую "кукарачу",
примитивней предков - огня в двух пожарах шкур,
звонче пота с плеча водопада - о локоть речки...
Оглянись на птенцом опрокинутый абажур
с экономной лампашки-земли: легче шара, легче
фонарят-китайчат, легче дрожи от рук родных,
легче грусти от "не дождаться уснуть в два вдоха" ...
И верни его свету, который телесно тих,
когда сумеркам дышится тесно и спится плохо.
И верни его ветру - на нитке твоих седин.
И светись, словно лампа под куполом вер, что ты есть
память ночи, где разговор двух застывших спин
согревают разлюбившие их святые.
***
как гора - да с горою,
так спина - со спиною
колыбелят сон солнцу,
подают запашонку -
на душонку сплошную,
на молчунью-рыжунью,
где, как смутные овцы,
ходят мысли-шпионки:
ищут рыбные ниши,
где любимые - чище,
где им дышится - глубже,
где им помнятся клинья
их сестрёнок и братьев,
друг на друге распятых,
обречённых на любже
запускать корни-спины
в тишину, громче неба
между гор,
звонче неба
на дне глаз,
ярче неба
в колыбели вселенной...
***
... как избитый ребёнок - за то, что железна кожа,
как отосланный полем старец - за то, что старец -
это поле,
нездешних романсов журчащей дрожью
в пустоте пишет имя Её безымянный палец.
Так скребёт подоконник торчаний "идёт ли?" манку.
Так, по локоть в добре, ясновидец предвидит: "порознь".
Так речная вода подколенную лижет ямку
золотого песка, на котором лежат, как хворост,
медяки и скелеты мгновений и лиц мгновений...
Так топорщится счастье, не резанное на двое.
Так звезда преклоняет исколотые колени -
и уходит под звёзды опошливших слов конвоем.
Так спиной ощущаешь старость и память боли,
позвонок палача и испанские шрамы пыток...
Так слеза превращается - в глину ли? в тлен ли? - в голем! -
убивающий плакость по мелочи у корыта,
из которого пьём мы людей - и козлеем тихо,
из которого вынырнув чудом - юнеем чудом...
Так побитый ребёнок давится облепихой.
Так вчера с ума сшедший кормит рубашку грудью.
Так вчера потерявший, верует, что обрящет.
Так вчера обошедший камень, не верит в камень...
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
24 мая 1980
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
