Режиссёр выполнимой миссии впал в абсолютный бред:
выдумал не то Золушку, не то Крошечку в серебре -
она пробует спасти себя, любовь и огромный мир.
Хэппи-энд - невозможен, как сахар - из шаурмы.
Она трогает мир, как ребёнок годичный вертит в крови стекло.
Мир глядит в неё, как в стекло - стекло, уходящее в скол,
а на сколе - Ванга, Майя и Синдерелла...
... в небе лампочка догорела.
В сердце - лапочка в белых тапочках мельтешит.
В рёбрах - память адамов режут вовсю ножи,
как подкладку кармана, как яблоко в сердце блюдца...
Ничему уже не вернуться:
ничему - ни садам, опадающим, как с башки
сказуна седого - звёздочки-гребешки,
ни оливам, в масле суть растворившим мира...
Сквозь прозрачны дыры
её глаз уезжают, как от беды - в "Артек",
змей прозрачный, мягкий стадный австралопитек,
луновымяя мамонтша, шкура сырой пещеры...
У неё в кастрюле - мох, мошкара и черви.
У неё в руках - куриная слепота
бархатного оплатошенного крота.
У неё на запястье - прожилка с кленовой стали.
...как она устала!
Как она устала - вживаться в Пьерро и Ганса!..
Танцевать в чулане, в землю вжиматься в трансе,
кукловоду талдычить про сказочного Кто-Помнит,
голосом на терновник
натыкаться - и, выдирая шипы с мясцом,
всё равно повторять, что забыла бы всё-всё-всё -
и ожоги, и враки, и к раночкам - стекловату...
Только б - Он да кривая хата,
и дары волхвов, и тушки слепых волков...
И она ему непременно подарит кровь,
несмотря на спирт и страх, и зеркальный резус...
На железном кресле
полумесяца, на котором ваш Голливуд
размасштабный отстроен, где, брезгуя, мёд не пьют -
только слава в усишках сосульками застывает, -
она мается, как святая.
И является в гости, вместе с похмельем, в пять.
И ладошкой гладит летающую кровать.
По каменьям гадает на числа развала мира -
и решает колечко стырить.
... режиссёр отбирает камни, бросает в окна.
Прикрепляет ей к уху фальшивый лиловый локон.
Выставляет за двери. Вздыхает: "Пакеда, "брат"...
... Шарль и Ганс глубоко в казане от стыда горят,
на обрывках "Космо"...
...растрёпанная дурнушка
просыпается в вечных девках, как кот - в подушках.
Зажигает... - лампочка снова перегорела.
Золотая тучка стучится в окно, форельно
и манерно дёргая клочьями-плавниками...
На столе сияет (со среднего) лунный камень.
Старомодные сказки за подписью "Варя Мисси"
на полу лежат под крестищем:
"Г.Р.: нет смысла"...
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
