***
Никита Сергеевич Михалков очень любил Россию. А ещё он любил, чтобы во всём была ясность. Но больше всего он любил пить самогонку с президентами. Но тут – незадача вышла. Президенты самогонку не пьют – не положено. Что тут делать, прикажете? Один раз Никита Сергеевич всё-таки зазвал к себе премьер-министра и начал с ним самогонку пить. Премьер-министр, конечно, помельче президента будет, но Никите Сергеичу повезло – попался как раз такой, который был однажды Президентом. Это и спасло положение. Сидят они друг с дружкой, выпьют по стакану, Никита Сергеевич хлопнет премьер-министра по плечу, и – ну его целовать, да обнимать. Опять выпьют, и опять – ну его целовать, да обнимать. А дворня стояла по стене и умилялась на такое смелое стилевое решение.
***
А великий режиссер Кончаловский самогонку только сам пил. Но смородиновую. Сам весной выйдет, смородиновых почек надерёт – и самогонку настаивает. Но однажды оказался он весной в Канаде. Весна проходит, вокруг – Канада одна, а почек смородиновых так и не собрано. Нехорошо. А где в Канаде приличную смородину найти? Прямо сказать – так и негде. Однако великий режиссер Кончаловский нашёл всё-таки в каком-то парке куст. Стоит – почки обдирает. А вокруг канадские граждане столпились, глядят, удивляются и головами качают, вона, дескать, чем в России народ питается. А великий режиссер Кончаловский даже внимания на них не обращает. Ну, что с них взять? Одно слово – Канада!
***
Великий художник двадцатого века Казимир Малевич очень боялся воров, всякие замки вешал на двери, даже окна зашторивал наглухо, а другой великий художник двадцатого века Владимир Евграфович Татлин очень этому радовался и давал Малевичу множество советов, как уберечься от воровства. Однажды и предложил он Малевичу: «Воры работают ночью? Ночью. Ни черта не видно. А если ещё и лампочки выкрутить, то вовсе – гибель. Повесь в прихожей самую паршивую картинку. Вор намучается с твоими замками, вспотеет, да с усталости в потёмках и схватит первую же – а это будет самая паршивая. А когда разглядит на свету – плюнет, и не будет к тебе лазить более».
Великий художник Малевич, конечно, обиделся, но не стал говорить, что у него все картины одинаково бесценны. Взял он молча холст, натянул на квадратный подрамник и закрасил чёрной краской. Темно же будет. Какая разница!
На следующее утро видит – спёрли холст. Он усмехнулся удовлетворённо и новый натянул, снова закрасил чёрной краской, снова повесил рядом с дверью. И этот спёрли. Так раз десять делал, пока не сообразил, какого он свалял дурака.
Альберт Фролов, любитель тишины.
Мать штемпелем стучала по конвертам
на почте. Что касается отца,
он пал за независимость чухны,
успев продлить фамилию Альбертом,
но не видав Альбертова лица.
Сын гений свой воспитывал в тиши.
Я помню эту шишку на макушке:
он сполз на зоологии под стол,
не выяснив отсутствия души
в совместно распатроненной лягушке.
Что позже обеспечило простор
полету его мыслей, каковым
он предавался вплоть до института,
где он вступил с архангелом в борьбу.
И вот, как согрешивший херувим,
он пал на землю с облака. И тут-то
он обнаружил под рукой трубу.
Звук – форма продолженья тишины,
подобье развивающейся ленты.
Солируя, он скашивал зрачки
на раструб, где мерцали, зажжены
софитами, – пока аплодисменты
их там не задували – светлячки.
Но то бывало вечером, а днем -
днем звезд не видно. Даже из колодца.
Жена ушла, не выстирав носки.
Старуха-мать заботилась о нем.
Он начал пить, впоследствии – колоться
черт знает чем. Наверное, с тоски,
с отчаянья – но дьявол разберет.
Я в этом, к сожалению, не сведущ.
Есть и другая, кажется, шкала:
когда играешь, видишь наперед
на восемь тактов – ампулы ж, как светочь
шестнадцать озаряли... Зеркала
дворцов культуры, где его состав
играл, вбирали хмуро и учтиво
черты, экземой траченые. Но
потом, перевоспитывать устав
его за разложенье колектива,
уволили. И, выдавив: «говно!»
он, словно затухающее «ля»,
не сделав из дальнейшего маршрута
досужих достояния очес,
как строчка, что влезает на поля,
вернее – доводя до абсолюта
идею увольнения, исчез.
___
Второго января, в глухую ночь,
мой теплоход отшвартовался в Сочи.
Хотелось пить. Я двинул наугад
по переулкам, уходившим прочь
от порта к центру, и в разгаре ночи
набрел на ресторацию «Каскад».
Шел Новый Год. Поддельная хвоя
свисала с пальм. Вдоль столиков кружился
грузинский сброд, поющий «Тбилисо».
Везде есть жизнь, и тут была своя.
Услышав соло, я насторожился
и поднял над бутылками лицо.
«Каскад» был полон. Чудом отыскав
проход к эстраде, в хаосе из лязга
и запахов я сгорбленной спине
сказал: «Альберт» и тронул за рукав;
и страшная, чудовищная маска
оборотилась медленно ко мне.
Сплошные струпья. Высохшие и
набрякшие. Лишь слипшиеся пряди,
нетронутые струпьями, и взгляд
принадлежали школьнику, в мои,
как я в его, косившему тетради
уже двенадцать лет тому назад.
«Как ты здесь оказался в несезон?»
Сухая кожа, сморщенная в виде
коры. Зрачки – как белки из дупла.
«А сам ты как?» "Я, видишь ли, Язон.
Язон, застярвший на зиму в Колхиде.
Моя экзема требует тепла..."
Потом мы вышли. Редкие огни,
небес предотвращавшие с бульваром
слияние. Квартальный – осетин.
И даже здесь держащийся в тени
мой провожатый, человек с футляром.
«Ты здесь один?» «Да, думаю, один».
Язон? Навряд ли. Иов, небеса
ни в чем не упрекающий, а просто
сливающийся с ночью на живот
и смерть... Береговая полоса,
и острый запах водорослей с Оста,
незримой пальмы шорохи – и вот
все вдруг качнулось. И тогда во тьме
на миг блеснуло что-то на причале.
И звук поплыл, вплетаясь в тишину,
вдогонку удалявшейся корме.
И я услышал, полную печали,
«Высокую-высокую луну».
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
