На сетях твоих - дикие тесные хмури-степи.
На губах твоих - дерзость горелая, яд и ладан....
Я когда-то вгрызалась в них, как земляничный стебель -
в бледно-лешую топь средь засохших грибов-мулатов.
А теперь - научилась кусать, - хоть отравно-кисло,
понарошно-подурошно, - но промываю - пеплом...
Или солнцем, съеженным, словно комок ириски -
черной-черной, как пятка сидящего в дурнях неба.
... ампутация крика - охапкой улыбок-ножниц...
...Амазонка света под кожей - вахтером рая...
Я в чужих постелях голос твой междувздошный
опесчаненным потом по пустошам натираю.
Набиваю подушки хлопьями пальцев певчих.
Замираю - норошкой, жар-вором, злоденком-злыдней
на канадских границах,
камчатских далях,
кончатских смерчах,
где чем глубже и тяжче - тем легче и безобидней.
... и сиреневый лотос похмельный - забыть и вспомнить..
... и ваниль клофелинных мурашек - по рекам дрожи...
И печаль - словно пугало-голем - на птичьем поле
потерялась в ямочке между улиток-рожек...
Мне б - зарыться - в колосья чужих сквозняков и таен!
Мне б - рвануть из фарфоровой жалости к той, что вышла
из заласканной кожи, звенящей медальной стаей
("За Терпение") - к псами зализанной русой крыше,
отразившейся в лужах...
А в лужах смеяться - сказка!
Ты же знаешь, что смех самый-самый - из слез и цинка?
Из цыпленка в ошпаренной жадностью желтой каске?
Из замученных пчел, на грозовой косынке
прикорнувших словами, которые в дождь не смогут
прорасти и упасть, заслоняя тебе белсветы...
Я в чужих позорах липким песчаным соком
вытираю с губ засохшее"Как-ты-где-ты"...
И ветра в рубашках хиханьки зажимают...
И вахтеры сердца тают в поющих смерчах...
В заоконной тьме - дрожащей кровавой марле -
замирают тени твоих путеводных женщин...
В петушином клекоте, в рае на бедрах ада,
в осовевшем тук-туке сил на сплошной конечной,
я уже не вижу, как девочек диких ладан
на губах твоих тает, печали-пушинки легче...
Зверинец коммунальный вымер.
Но в семь утра на кухню в бигуди
Выходит тетя Женя и Владимир
Иванович с русалкой на груди.
Почесывая рыжие подмышки,
Вития замороченной жене
Отцеживает свысока излишки
Премудрости газетной. В стороне
Спросонья чистит мелкую картошку
Океанолог Эрик Ажажа -
Он только из Борнео.
Понемножку
Многоголосый гомон этажа
Восходит к поднебесью, чтобы через
Лет двадцать разродиться наконец,
Заполонить мне музыкою череп
И сердце озадачить.
Мой отец,
Железом завалив полкоридора,
Мне чинит двухколесный в том углу,
Где тримушки рассеянного Тёра
Шуршали всю ангину. На полу -
Ключи, колеса, гайки. Это было,
Поэтому мне мило даже мыло
С налипшим волосом...
У нас всего
В избытке: фальши, сплетен, древесины,
Разлуки, канцтоваров. Много хуже
Со счастьем, вроде проще апельсина,
Ан нет его. Есть мненье, что его
Нет вообще, ах, вот оно в чем дело.
Давай живи, смотри не умирай.
Распахнут настежь том прекрасной прозы,
Вовеки не написанной тобой.
Толпою придорожные березы
Бегут и опрокинутой толпой
Стремглав уходят в зеркало вагона.
С утра в ушах стоит галдеж ворон.
С локомотивом мокрая ворона
Тягается, и головной вагон
Теряется в неведомых пределах.
Дожить до оглавления, до белых
Мух осени. В начале букваря
Отец бежит вдоль изгороди сада
Вслед за велосипедом, чтобы чадо
Не сверзилось на гравий пустыря.
Сдается мне, я старюсь. Попугаев
И без меня хватает. Стыдно мне
Мусолить малолетство, пусть Катаев,
Засахаренный в старческой слюне,
Сюсюкает. Дались мне эти черти
С ободранных обоев или слизни
На дачном частоколе, но гудит
Там, за спиной, такая пропасть смерти,
Которая посередине жизни
Уже в глаза внимательно глядит.
1981
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
