Она время из времени думала, что рядом с ней живут кошки – иногда несколько, но чаще очень много, даже больше двадцати шести. Некоторые из них откликались на её имя, как только видели, что солнце оседало на заднем дворе, и удлинённая тень женщины наполняла кормом двадцать четыре миски, потому что четыре кошки обожали обедать вдвоём.
Она ласкала их, они же, преисполненные заметным чувством, прятались в огромный шкаф на полки с бельём и готовились отменить быть с нею. Шкаф расшатывался, заваливался на левый бок, из бока высыпались кошачьи игры и способность нанизывать на ус темноту. Тогда они начинали взлетать, слегка прикусывая хвост незаметной последовательности, получалась шерстяная цепочка, опоясывающая потолок и его лепнину. Дистанция полёта равномерно намазывала оштукатуренные стены на выбитые окна.
Кошки начинали разбиваться. Медленно, случайно, неестественно и помпезно. Она думала, что увидит кровь или ещё что-нибудь, клочья разлетевшейся шерсти, осколки изумруда, но смеялась от счастья, находя на дубовом паркете записки счастья. Знаете, такие вытаскивает попугай на городской ярмарке и вслух называет какое счастье.
Она пыталась собрать мятые бумажки, даже рваные и мокрые в чём-то липком, но они намертво приклеивались к перевёрнутому шкафу и прочесть какое счастье она не могла. Она прекрасно знала, что это счастье разбившихся кошек, но почему-то уверяла себя, что с ней может приключиться нечто подобное.
Кто-то стучался в лежащий шкаф, она открывала без вопроса полуоторванную дверь, решая, что всё равно от дежавю не может исходить опасность, а только возможность прочитать его.
Так проходило несколько дней, до того, как начинала удлиняться её тень и у неё собирались гости, чтобы подарить ей первую кошку, без хвоста и полосок. Гости приходили, говорили разбитым кошкам здравствуйте, мы очень сожалеем, что счастье приклеилось видной стороной вниз, это неудачная погода, из-за которой трудно себя представить в босоножках и доставали из-за пазухи ребёнка, хотя его и трудно было назвать котёнком.
Это становилось её первой кошкой, новым отсчётом от тех двадцати шести разбившихся и отторгнутых как нечто не произошедшее и сломанное. Спокойная и немного задумчивая она шла в магазин за кормом для котят, и в каждом пакете лежал код, который нужно было отправить в центр Выдачи Призов.
Наверное, это шутка, думала она, встретив однажды в зоомагазине соседку, спрашивающую нет ли в продаже линз ночного видения или хотя бы фонаря с красным светом для печати фотографий с имитацией смеха мертвецов. Продавщица понимающе смотрела на неё и предложила роликовые коньки для кошек.
Они были на четырёх колёсиках, как четыре кошки, хрустящие сухим кормом из одной миски. Соседка неумело пыталась примерить их, коньки пришлись ей впору и смотрелись словно изящные дорогие туфли. Тогда и она попросила для себя пару фиолетового оттенка.
Солнце методично оседало в мутный недопитый коктейль, плавающий бурым пятном в зрачке спящей кошки. Её первой кошки из двадцати шести. Но она совершенно не умела падать.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
