…и день, казалось, первым был из тех,
что прожили мы, всматриваясь в ветер,
крапиву пузом прижимая, в мех
набухших мхов впечатав, словно кеды,
пробелы знаний об уменьи быть
свидетелем себя, земли и манны,
с небес безвестно канувшей во лбы
подснежников, не вырасших в тюльпаны…
Из тонких-тонких рукавов дождя
отрезанные головы смородин
катились в травы, где лежал кинжал –
скелет пожара – в сумрачной свободе
корней, которых выслали из почв –
гулять по звёздам, выпавшим с залысин
небесных слив, в которых птица-ночь
клюёт молитв просроченные письма –
мелиссу, мяту, ложь, двукожный крик –
с земли, в которой ягодные дети
с сердцами цвета выжженной коры
гремят, играя в глазки, мелкой медью…
Лежал скелет пожара – в травах. Из
шершавых брючин солнца в землю слепни
катились. Свет махал хвостом, как лис.
И день, казалось, был почти последним
из могикан – смотрителей могил,
попеременно тьмой и светом врытых
в беспамятство свидетелей, что пыль
размачивали в пра-рыданьи рынды
из-под земли, в которую, поверь,
мы заживо одеты, и за это
нам всё простят, когда качнётся дверь
к небесным сливам, окаймлённым ветром…
*
…. мы видели, видели, видели, видели, виде… –
огромное эхо земли в полотняной рубашке,
растрёпанный скальп, что с глазами был снят, как ребёнка
державшее возле груди и кормившее этот
кровавящий свёрток терпением, терпким и нежным…
Мы видели, видели, видели губы, сосочек
терзавшие, словно тайфуны, цунами и чумы –
ткань мира (по скользкой спине черепашицы мудрой
натянута ткань: так печаль терпеливого бога
на стену избушки яги-колдуницы надета)…
Мы видели, слышали, вспомнили, вспыхнули, пали
в зарубки на теле земли, что из эха, как птенчик –
из чудо-яйца, выбиралась, но люди у кладки
стояли и косами-злобами птицу обратно
в скорлупку толкали –
и месиво жёлтого с чёрным
сырою яичницей, лавой, войной заливало
дома и глаза,
и терпенье,
и память,
и веру –
в деревья,
в крапиву,
в зверистую нежность,
в любовь….
Мы – изгнаны.
Высланы.
Влеплены в стену молчаний –
в кричащую стену –
устами,
глазами,
сердцами.
Свидетели мира,
свидетели памяти,
веды
того, что –
под кожей,
под словом,
под взмахом руки, –
стоим! – часовыми – своих слишком узнанных таен.
Стоим! – не встречаясь глазами – за годы и вёрсты.
Сгущаются сумерки – и языки затихают.
Смыкаются ветры, зрачки выедая, как псы…
Гремучая Навь истекает из голубя света.
Кормящая Правь задыхается в голубе мрака.
Мы видим!
Но – кто нам поверит, что видим?
Лишь эхо
земли, что сомкнётся над нами, ушедшими спать…
*
… он видел все шрамы земли, и он слышал хохот
шаманящих трав, натянувших на пузо солнца
шершавую кожу.
Он пробовал шрамы трогать,
как маленький мальчик – тёмный оскал колодца
с утопленной мамой.
Он видел восстанья предков,
падение огненных змей и червей прилавки
на рынке, покрытом без-крестием,
сов на ветках,
могилы дождя – прозрачные бородавки –
на инистой коже подземных вулканов…
Стоя
в лесу, где деревья – ниже, чем пласт асфальта,
он явственно видел:
в шрамы землицы доит
двуногих коров златовымих седой пузатый
полночник…
И струи отравы въедались в шрамы.
И лес восставал из щебёнки, и выли дупла
дубов, и журавль истекал под семью ножами
снарядовых радуг – голосом тех, кто любит…
И скальпы ежей на животах ромашек
висели, как фарш – на концлагерной колкой нитке,
с которой отродки трусливой и липкой фальши
спускались к богам по тропке слезы улитки,
познавшей, что горы – вглубь, словно – горе…
Скальпель
непрошенных сумерек зрение трогал, будто
неученый жнец – колосок.
И свидетель залпом
пил алую кровь на закатном дрожащем блюде,
пил головы светлых кротов, выходящих в мыши,
пил взгляды мурав замороченных тем, что кто-то,
который пока ещё мокро и тёмно дышит,
пока на поверхности преет под лунным потом,
глядит, словно в зеркало, в шрамы земли и ищет
зародыши боли вселенской, – совсем как зрячий…
… а бог убирает видевших, словно лишних …
… и шрамы земли под травами кровью плачут…
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
24 мая 1980
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
