Ждал твоего звонка я каждой клеткой,
мой каждый нерв стремился стать антенной,
на каждый малый шорох бранным словом
беззвучный гнев свой изливал наружу
Цивилизационною ошибкой
считал я эту чёрную пластинку
с микроскопическими тропками из меди,
керамики, стекла, мудрёных сплавов,
и много с чем ещё, набитым в вафлю,
которая зовётся телефоном
И проклинал я Александра Белла,
Ампера, Вольту, Максвелла и Теслу,
ну и, конечно, хитрого Маркони
(уж не считая Герца и Попова)
А также попадался под раздачу
преподаватель мой, из политеха,
антенно-фидерных устройств и волноводов,
за то, что сам я шибко много знаю,
чтобы сидеть на заднем месте ровно,
спокойно дёргать сорняки на грядках
и ждать каких-нибудь рекордных корнеплодов,
а не звонка из этой мерзкой плитки
Когда же ты, расправившись с делами,
сказала мне из трубки тихо ”здравствуй”,
вознёс молитву я всем тем кристаллам
и позитивно-негативным маршам,
через которые прошёл твой нежный голос
И все учёные мужи восстановились
тот час в величии своём передо мною
и иже с ними мой преподаватель
антенно-фидерных устройств и волноводов,
который, видимо, сейчас и правда с ними,
себя увековечившими в плитке,
сказавшей вдруг таким знакомым тембром
о том, что тот чудак Никола Тесла
считал, что совмещать любовь с наукой –
Грешно.
Табу.
Харам.
И иже с ними
Весенним утром кухонные двери
Раскрыты настежь, и тяжелый чад
Плывет из них. А в кухне толкотня:
Разгоряченный повар отирает
Дырявым фартуком свое лицо,
Заглядывает в чашки и кастрюли,
Приподымая медные покрышки,
Зевает и подбрасывает уголь
В горячую и без того плиту.
А поваренок в колпаке бумажном,
Еще неловкий в трудном ремесле,
По лестнице карабкается к полкам,
Толчет в ступе корицу и мускат,
Неопытными путает руками
Коренья в банках, кашляет от чада,
Вползающего в ноздри и глаза
Слезящего...
А день весенний ясен,
Свист ласточек сливается с ворчаньем
Кастрюль и чашек на плите; мурлычет,
Облизываясь, кошка, осторожно
Под стульями подкрадываясь к месту,
Где незамеченным лежит кусок
Говядины, покрытый легким жиром.
О царство кухни! Кто не восхвалял
Твой синий чад над жарящимся мясом,
Твой легкий пар над супом золотым?
Петух, которого, быть может, завтра
Зарежет повар, распевает хрипло
Веселый гимн прекрасному искусству,
Труднейшему и благодатному...
Я в этот день по улице иду,
На крыши глядя и стихи читая,-
В глазах рябит от солнца, и кружится
Беспутная, хмельная голова.
И, синий чад вдыхая, вспоминаю
О том бродяге, что, как я, быть может,
По улицам Антверпена бродил...
Умевший все и ничего не знавший,
Без шпаги - рыцарь, пахарь - без сохи,
Быть может, он, как я, вдыхал умильно
Веселый чад, плывущий из корчмы;
Быть может, и его, как и меня,
Дразнил копченый окорок,- и жадно
Густую он проглатывал слюну.
А день весенний сладок был и ясен,
И ветер материнскою ладонью
Растрепанные кудри развевал.
И, прислонясь к дверному косяку,
Веселый странник, он, как я, быть может,
Невнятно напевая, сочинял
Слова еще не выдуманной песни...
Что из того? Пускай моим уделом
Бродяжничество будет и беспутство,
Пускай голодным я стою у кухонь,
Вдыхая запах пиршества чужого,
Пускай истреплется моя одежда,
И сапоги о камни разобьются,
И песни разучусь я сочинять...
Что из того? Мне хочется иного...
Пусть, как и тот бродяга, я пройду
По всей стране, и пусть у двери каждой
Я жаворонком засвищу - и тотчас
В ответ услышу песню петуха!
Певец без лютни, воин без оружья,
Я встречу дни, как чаши, до краев
Наполненные молоком и медом.
Когда ж усталость овладеет мною
И я засну крепчайшим смертным сном,
Пусть на могильном камне нарисуют
Мой герб: тяжелый, ясеневый посох -
Над птицей и широкополой шляпой.
И пусть напишут: "Здесь лежит спокойно
Веселый странник, плакать не умевший."
Прохожий! Если дороги тебе
Природа, ветер, песни и свобода,-
Скажи ему: "Спокойно спи, товарищ,
Довольно пел ты, выспаться пора!"
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
