|

Атеизм нуждается в религии ничуть не меньше, чем вера (Оскар Уайльд)
Бред
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
из цикла "юмор" | Воронежская область и терроризм | Махмуд, главарь одной из террористических банд Ближнего Востока, тот самый Махмуд Завахири, которого долго и безуспешно разыскивали по всему миру разведки всех стран, страдал от похмелья в коммунальной квартире на Первомайской улице в Москве, где жил последние пять лет. Братья-арабы, спрятавшие его там от ЦРУ и других подобных организаций, и подумать не могли, что интеллигентный учитель Миша, увидев своего нового соседа, уйдёт в тяжёлый и продолжительный запой, захватив с собой их непьющего раньше лидера. Каждое утро в течение этих пяти лет, не совершая даже утреннего омовения, они одевались, шли в местную скупку металлолома и сдавали туда двадцать гранат-лимонок и три противопехотные мины. В скупке их уже отлично знали и давали хорошие деньги, только постоянно просили продать автомат Калашникова, который Махмуд всегда носил с собой. Махмуд улыбался, кивал, грозил местным бомжам пальцем, когда те пытались дёргать его за бороду, но автомат не продавал. Он делал вид, что не понимает по-русски, брал деньги, они с Мишей уходили, а через три минуты их останавливал местный участковый. Пять лет подряд каждое утро этот участковый ждал их на одном и том же месте возле продуктового магазина, где и отдавал молча свою полицейскую честь. Махмуд также молча протягивал российский паспорт, в котором под ранней фотографией Розенбаума арабской вязью, справа налево, было написано: «Иван Иванов, погонщик». И ещё там всегда лежала тысяча рублей, что, как объяснили Махмуду знающие люди, в Москве необходимо, если хочешь носить с собой автомат Калашникова. Участковый паспорт брал и почти сразу, не раскрывая, возвращал обратно. Как он при этом вынимал тысячу, Махмуд не понимал и каждый раз удивлялся, восхищённо цокая языком. Затем участковый растворялся в воздухе, Махмуд с Мишей заходили в магазин, покупали четыре бутылки водки и возвращались домой. А на следующее утро, как, например, сегодня, Махмуд страдал от похмелья и ждал спасительного стука в дверь.
Он вскоре и раздался. В дверь просунулась опухшая Мишина физиономия и многозначительно кивнула. Махмуд надел повязку на пустую глазницу – искусственный глаз неделю назад они подарили продавщице, но забыли, в каком магазине, - и кивнул в ответ. У него гудела голова, дёргались руки, щемило сердце и шалила печень. Миша, у которого, наоборот, шалила голова, щемили руки, гудело сердце и дёргалась печень, выдохнул перегаром и сказал:
- Пошли. У нас гость.
Махмуд встал, оделся и вышел на кухню. Там уже был накрыт стол, то есть стояла пепельница и возле неё лежали спички. За столом сидел сосед Боря, нежно прижимая к груди большую пластиковую бутыль пива. Миша подал стаканы, Боря налил в них напиток, они чокнулись и выпили.
- А жена чего не идёт? – вдруг спросил Миша и посмотрел на Махмуда.
Махмуд понял, что вопрос относится к нему, но на всякий случай решил уточнить.
- Чья жена?
- Чья… Твоя! Остальные-то здесь холостые – Миша показал свободные от обручальных колец пальцы, а Боря кивнул в знак согласия.
Махмуд сделал большой глоток и посмотрел на руку. На его безымянном пальце красовалось массивное золотое кольцо, которого вчера утром точно не было, а вечером… Вечер, к сожалению, из памяти был, по обыкновению, стёрт. Махмуд задумался. Все его жёны были далеко и оказаться в Москве на Первомайской улице никак не могли. На всякий случай он решил зайти в свою комнату – во-первых, шутить такими вещами Миша не мог, во-вторых, Миша вообще шутить не мог, в-третьих – кольцо, а что в-четвёртых, было уже не важно, поскольку, дойдя до комнаты, он увидел, что на его холостяцком ложе, сделанном из сдвинутых ящиков с гранатами и минами, накрывшись с головой одеялом, храпит какое-то существо. Махмуд тихонько закрыл дверь и вернулся на кухню.
- Миша, кто это? – тревожно спросил он, наливая.
В его положении женщины были не нужны, это Махмуд знал давно. Под «положением» он имел в виду не своё нахождение в розыске какими-то там разведками, а нахождение в состоянии опохмеления.
- Я же говорю – жена твоя. Зовут Ира, продавщица, приехала из Воронежской области – хохотнул Миша: - Вы сегодня туда уезжаете в свадебное путешествие, с тёщей знакомиться. Ты, кстати, вчера на свадьбе «Калашников» свой подарил невесте, так что поосторожней с семейными разборками. Пристрелит. Она ведь уже не невеста, а жена. Вон по НТВ показывали…
- А БМП? – перебил Мишу Махмуд.
У него была ещё БМП, спрятанная в Измайловском парке, и он испугался остаться совсем безоружным в этой далёкой и дикой стране.
- БМП у подъезда стоит, мы на ней вчера в ЗАГС ездили – сказал Миша.
Махмуд подбежал к окну. Внизу действительно стояла боевая машина пехоты, украшенная ленточками и шариками. Она была вся облеплена местными детьми, на стволе висела кукла в беленьком платьице, а рядом стоял участковый и что-то подсчитывал на калькуляторе. Видимо, свою будущую прибыль. Махмуд охнул и сел за стол.
- И что теперь делать? – спросил он.
- Как что? Жить! – Мише становилось всё лучше и лучше: - Ты паспорт свой посмотри, у тебя там и печать стоит. Зато у тебя теперь всегда будут стиранные носки и горячие пельмени, пока смерть не разлучит вас. Так в ЗАГСе сказали. Вас ведь сразу зарегистрировали, как только вы туда с «Калашом» вошли. Она вся в белом, ты весь пьяный… Красивые…
Раздались шаги и на кухне появилось заспанное существо, которое теперь являлось махмудовской женой. Обведя троицу неласковым взглядом, жена спросила:
- Кто муж?
- Он! – хором ответили Миша и Боря, показывая на Махмуда.
Жена внимательно осмотрела его и осталось недовольна.
- Переодевайся. Зовут как? Не надо, вспомнила – Максимчик. Мы вчера кому костюм купили? Омару Хайяму? Вот его одевай, а эту лабуду – молодая жена кивнула на восточное одеяние Махмуда: - Сымай и выбрасывай. Или мне это самой сделать? И что это за повязка пиратская?
- Лицензионной не было… – решил пошутить Боря, что б разрядить обстановку, но под взглядом Иры осёкся и замолчал.
Миша же, заметив, что Махмуд ничего не понял, решил ему помочь.
- Она говорит, что бы ты переоделся. А по случаю вчерашней свадьбы… - Миша достал из-под стола бутылку водки, а Боря извлёк из холодильника шмат сала.
- Никакой водки. Или убирайте, или вылью. Он теперь женатый человек. И переводить ему ничего не надо, он сам всё понимает. Да, Максимчик?
Сказано это было таким тоном, что опытный Боря сразу исчез вместе с водкой и салом и Миша остался в одиночестве со своим желанием выпить. Махмуд был уже не в счёт.
- Ира… – ласково заговорил Миша, сразу вспомнив, кому они подарили искусственный глаз: - А помнишь, как мы тебе камушек красивый подарили? Так это его глаз, поэтому он в повязке…
- Я из него уже брелок сделала, так что глаз менять будем. И обои. И паркет. И люстру. И входную дверь. И не забудь – ты с завтрашнего дня грузчик у меня в магазине. Вернёмся из свадебного путешествия, Максимчик к тебе в сменщики пойдёт. Да, Максимчик? Мусор вынеси, скотина.
Махмуд-Максимчик сидел, обхватив голову руками. Он уже понял, какую ошибку совершил вчера по пьянке. В детстве отец рассказывал ему старинную восточную легенду про мужчину, которого била жена. Что бы скрыть синяки, этот мужчина стал носить паранджу, родственники прокляли его, друзья отвернулись, мальчишки при встрече бросали камни, он стал изгоем и его жена взяла себе сначала второго мужа, а потом третьего, четвёртого и пятого. Легенда гласила - родом жена этого несчастного была из Воронежской области, а там существует поверье, что один муж в семье вырастает эгоистом. Мужей должно быть много, что б они носились по всему дому, играли, смеялись, баловались, приводили друзей… Да и в старости подспорье… «Мусульманин не должен брать жену из Воронежской области, если не хочет прогневить Аллаха» - так заканчивалась эта легенда.
Махмуд встал, взял мусорное ведро и вышел из квартиры. Из подъезда он уже выбегал и, добежав до участкового, долго его о чём-то просил. Участковый отказывался. Отказывался до тех пор, пока из окна не раздался Ирин голос:
- Максимчик! Домой, скотина!
Махмуд съёжился, участковый вздрогнул, побледнел и шепотом спросил:
- Она что, из Воронежской области?
Махмуд кивнул.
- Землячка моей жены… Поехали.
Через десять минут знаменитый, разыскиваемый всеми разведками мира террорист Махмуд Завахири сдался российской ФСБ.
Премию за поимку особо опасного террориста разделили между собой дежурившие в тот день офицеры ФСБ, участкового повысили в звании и представили к награде, хотя в деньгах он, конечно, потерял, а вот про Иру как-то забыли. Она пару раз приезжала к зданию ФСБ, требовала вернуть ей мужа и обещала в случае отказа разнести это здание по кирпичику, но офицеры ФСБ закрывали все двери и тихо сидели в своих кабинетах. А через некоторое время, к их счастью, Ира переключилась на Мишу и про Махмуда на время забыла. Она уже свозила нового избранника к тёще в Воронежскую область, где он и остался. Его друзьям и родственникам Ира сказала, что Миша влюбился в неброскую красоту её родины, одел рубище, сморкается в бороду, поёт воронежские частушки и возвращаться в столицу пока не собирается, поскольку счастлив. А она будет жить здесь, в его квартире с другим мужем, работать и ждать, когда он там досморкается, допоёт и вернётся. И про Махмуда она тоже стала частенько вспоминать, поглядывая на запертую дверь его комнаты. Мужей же должно быть много, иначе они вырастают эгоистами…
Сам Махмуд, кстати, под угрозой того, что его выпустят на свободу и сообщат об этом Ире, охотно давал правдивые показания и просил себе пожизненное заключение в любой самой суровой тюрьме, расположенной вдалеке от Воронежа.
А Воронежская область стала запретной для воинов Аллаха, особенно после того, как там бесследно исчезли двенадцать шахидов-смертников. Нашли их только через год, но это были уже совсем не шахиды и совершенно не смертники. Просто их взяли себе в мужья воронежские девушки и смерть теперь для них – несбыточная мечта…
Илья Криштул | |
Автор: | 3674721 | Опубликовано: | 20.10.2014 02:21 | Просмотров: | 2852 | Рейтинг: | 0 | Комментариев: | 0 | Добавили в Избранное: | 0 |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
Авторизация
Камертон
Перед нашим окном дом стоит невпопад, а за ним, что важнее всего, каждый вечер горит и алеет закат - я ни разу не видел его. Мне отсюда доступна небес полоса между домом и краем окна - я могу наблюдать, напрягая глаза, как синеет и гаснет она. Отраженным и косвенным миром богат, восстанавливая естество, я хотел бы, однако, увидеть закат без фантазий, как видит его полусонный шофер на изгибе шоссе или путник над тусклой рекой. Но сегодня я узкой был рад полосе, и была она синей такой, что глубокой и влажной казалась она, что вложил бы неверный персты в эту синюю щель между краем окна и помянутым домом. Черты я его, признаюсь, различал не вполне. Вечерами квадраты горят, образуя неверный узор на стене, днем - один грязно-серый квадрат. И подумать, что в нем тоже люди живут, на окно мое мельком глядят, на работу уходят, с работы идут, суп из курицы чинно едят... Отчего-то сегодня привычный уклад, на который я сам не роптал, отраженный и втиснутый в каждый квадрат, мне представился беден и мал. И мне стала ясна Ходасевича боль, отраженная в каждом стекле, как на множество дублей разбитая роль, как покойник на белом столе. И не знаю, куда увести меня мог этих мыслей нерадостных ряд, но внезапно мне в спину ударил звонок и меня тряханул, как разряд.
Мой коллега по службе, разносчик беды, недовольство свое затая, сообщил мне, что я поощрен за труды и направлен в глухие края - в малый город уездный, в тот самый, в какой я и рвался, - составить эссе, элегически стоя над тусклой рекой иль бредя по изгибу шоссе. И добавил, что сам предпочел бы расстрел, но однако же едет со мной, и чтоб я через час на вокзал подоспел с документом и щеткой зубной. Я собрал чемодан через десять минут. До вокзала идти полчаса. Свет проверил и газ, обернулся к окну - там горела и жгла полоса. Синий цвет ее был как истома и стон, как веками вертящийся вал, словно синий прозрачный на синем густом... и не сразу я взгляд оторвал.
Я оставил себе про запас пять минут и отправился бодро назад, потому что решил чертов дом обогнуть и увидеть багровый закат. Но за ним дом за домом в неправильный ряд, словно мысли в ночные часы, заслоняли не только искомый закат, но и синий разбег полосы. И тогда я спокойно пошел на вокзал, но глазами искал высоты, и в прорехах меж крыш находили глаза ярко-синих небес лоскуты. Через сорок минут мы сидели в купе. Наш попутчик мурыжил кроссворд. Он спросил, может, знаем поэта на п и французский загадочный порт. Что-то Пушкин не лезет, он тихо сказал, он сказал озабоченно так, что я вспомнил Марсель, а коллега достал колбасу и сказал: Пастернак. И кругами потом колбасу нарезал на помятом газетном листе, пропустив, как за шторами дрогнул вокзал, побежали огни в темноте. И изнанка Москвы в бледном свете дурном то мелькала, то тихо плыла - между ночью и вечером, явью и сном, как изнанка Уфы иль Орла. Околдованный ритмом железных дорог, переброшенный в детство свое, я смотрел, как в чаю умирал сахарок, как попутчики стелят белье. А когда я лежал и лениво следил, как пейзаж то нырял, то взлетал, белый-белый огонь мне лицо осветил, встречный свистнул и загрохотал. Мертвых фабрик скелеты, село за селом, пруд, блеснувший как будто свинцом, напрягая глаза, я ловил за стеклом, вместе с собственным бледным лицом. А потом все исчезло, и только экран осциллографа тускло горел, а на нем кто-то дальний огнями играл и украдкой в глаза мне смотрел.
Так лежал я без сна то ли час, то ли ночь, а потом то ли спал, то ли нет, от заката экспресс увозил меня прочь, прямиком на грядущий рассвет. Обессиленный долгой неясной борьбой, прикрывал я ладонью глаза, и тогда сквозь стрекочущий свет голубой ярко-синяя шла полоса. Неподвижно я мчался в слепящих лучах, духота набухала в виске, просыпался я сызнова и изучал перфорацию на потолке.
А внизу наш попутчик тихонько скулил, и болталась его голова. Он вчера с грустной гордостью нам говорил, что почти уже выбил средства, а потом машинально жевал колбасу на неблизком обратном пути, чтоб в родимое СМУ, то ли главк, то ли СУ в срок доставить вот это почти. Удивительной командировки финал я сейчас наблюдал с высоты, и в чертах его с легким смятеньем узнал своего предприятья черты. Дело в том, что я все это знал наперед, до акцентов и до запятых: как коллега, ворча, объектив наведет - вековечить красу нищеты, как запнется асфальт и начнутся грунты, как пельмени в райпо завезут, а потом, к сентябрю, пожелтеют листы, а потом их снега занесут. А потом ноздреватым, гнилым, голубым станет снег, узловатой водой, влажным воздухом, ветром апрельским больным, растворенной в эфире бедой. И мне деньги платили за то, что сюжет находил я у всех на виду, а в орнаменте самых банальных примет различал и мечту и беду. Но мне вовсе не надо за тысячи лье в наутилусе этом трястись, наблюдать с верхней полки в казенном белье сквозь окошко вселенскую слизь, потому что - опять и опять повторю - эту бедность, и прелесть, и грусть, как листы к сентябрю, как метель к ноябрю, знаю я наперед, наизусть.
Там трамваи, как в детстве, как едешь с отцом, треугольный пакет молока, в небесах - облака с человечьим лицом, с человечьим лицом облака. Опрокинутым лесом древесных корней щеголяет обрыв над рекой - назови это родиной, только не смей легкий прах потревожить ногой. И какую пластинку над ним ни крути, как ни морщись, покуда ты жив, никогда, никогда не припомнишь мотив, никогда не припомнишь мотив.
Так я думал впотьмах, а коллега мой спал - не сипел, не свистел, не храпел, а вчера-то гордился, губу поджимал, говорил - предпочел бы расстрел. И я свесился, в морду ему заглянул - он лежал, просветленный во сне, словно он понял всё, всех простил и заснул. Вид его не понравился мне. Я спустился - коллега лежал не дышал. Я на полку напротив присел, и попутчик, свернувшись, во сне заворчал, а потом захрапел, засвистел... Я сидел и глядел, и усталость - не страх! - разворачивалась в глубине, и иконопись в вечно брюзжащих чертах прояснялась вдвойне и втройне. И не мог никому я хоть чем-то помочь, сообщить, умолчать, обмануть, и не я - машинист гнал экспресс через ночь, но и он бы не смог повернуть.
Аппарат зачехленный висел на крючке, три стакана тряслись на столе, мертвый свет голубой стрекотал в потолке, отражаясь, как нужно, в стекле. Растворялась час от часу тьма за окном, проявлялись глухие края, и бесцельно сквозь них мы летели втроем: тот живой, этот мертвый и я. За окном проступал серый призрачный ад, монотонный, как топот колес, и березы с осинами мчались назад, как макеты осин и берез. Ярко-розовой долькой у края земли был холодный ландшафт озарен, и дорога вилась в светло-серой пыли, а над ней - стая черных ворон.
А потом все расплылось, и слиплись глаза, и возникла, иссиня-черна, в белых искорках звездных - небес полоса между крышей и краем окна. Я тряхнул головой, чтоб вернуть воронье и встречающий утро экспресс, но реальным осталось мерцанье ее на поверхности век и небес.
Я проспал, опоздал, но не все ли равно? - только пусть он останется жив, пусть он ест колбасу или смотрит в окно, мягкой замшею трет объектив, едет дальше один, проклиная меня, обсуждает с соседом средства, только пусть он дотянет до места и дня, только... кругом пошла голова.
Я ведь помню: попутчик, печален и горд, утверждал, что согнул их в дугу, я могу ведь по клеточке вспомнить кроссворд... нет, наверно, почти что могу. А потом... может, так и выходят они из-под опытных рук мастеров: на обратном пути через ночи и дни из глухих параллельных миров...
Cын угрюмо берет за аккордом аккорд. Мелят время стенные часы. Мастер смотрит в пространство - и видит кроссворд сквозь стакан и ломоть колбасы. Снова почерк чужой по слогам разбирать, придавая значенья словам (ироничная дочь ироничную мать приглашает к раскрытым дверям). А назавтра редактор наденет очки, все проверит по несколько раз, усмехнется и скажет: "Ну вы и ловки! Как же это выходит у вас?" Ну а мастер упрется глазами в паркет и редактору, словно врагу, на дежурный вопрос вновь ответит: "Секрет - а точнее сказать не могу".
|
|