- Сидишь?
- Сижу.
- И не боишься
упасть со старой
черепичной крыши?
- Не боюсь.
Держусь за облако,
похожее на шарф,
а подо мной, как будто
и не дом, а шкаф,
и рядом - кот
с улыбкой до ушей,
ни бабочек не ловит,
ни мышей.
Мурлычет мне
свой бородатый анекдот,
а иногда - поёт...
Идёт за годом год,
а может, кот,
бредет за мной
по черепичной крыше,
держась за облако,
ступая выше, выше -
в дымчатую ночь,
без звезд и без луны.
Где мы
черны и не видны.
Тогда мне страшно.
Не за себя. А за кота.
Глаза мгновенно открываю -
темнота,
и в ней, как маячок, как рыбка,
кошачья грезится улыбка.
Но, может, это только снится -
я, подо мною черепица,
сижу, за облако держусь,
и к телу льнет,
мурлыча, грусть...
- А можно мне?
К тебе на крышу?
Так хочется кота услышать,
потрогать облако
и вспомнить анекдот...
- Давай, залазь!
Вот я. Вот облако. И кот.
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, -
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная -
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.
Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.
Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.
Свалка памяти: разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное - это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда -
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. "Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся".
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.