Сережа был очень упрямым мальчиком. Своим упрямством он мог оставить далеко позади целое стадо ослов. Этой чертой характера он пошел в отца матери Григория Захаровича, который не мог смириться с тем, что война с Германией закончилась, и, будучи неистов как «сорок тысяч фашистов», продолжал ездить в ГДР, ведя борьбу с «фашистами». За это Григория Захаровича, в конце концов, и посадили. Сначала на зону, а когда поняли, что общественно-полезным трудом на свежем воздухе данного персонажа не исправить, то в психушку. Поэтому Сережа рос без дедушки. И даже без бабушки, которую супруг своим упрямством и антифашистскими причудами загнал в психлечебницу еще раньше.
Еще у Сережи не было мамы. Точнее, она была, но умерла. А еще точнее, погибла под обломками Берлинской стены, по дурости поехав с отцом в загранпоездку. Так что своими причудами Григорий Захарович разом оставил мальчика без дедушки, бабушки и мамы. Печально, но факт. Папа Сережи был круглым сиротой и по этой причине бабушками и дедушками обеспечить отпрыска не мог. Зато привел в дом юную мачеху, украинскую молдаванку Оксану, сущую заразу, в хорошем смысле этого слова.
Оксана, выйдя за завидного вдовца, еще не знала, куда попала. Сначала она пыталась наладить с пасынком добрые отношения, но Сережа был упрям, и не обращая на фигуристую мачеху внимания, молча читал книги, подтягивался на турнике и молился перед портретом дедушки, висящим в «красном углу» комнаты между портретом И.В. Сталина и иконой святого Николая Чудотворца. Если вы еще не догадались, то Сережа дедушку очень любил, хотя практически не встречал. Но он был очень упрям и любил дедушку всем на зло.
Оксана могла бы смириться с молчаливым и нескладным любителем чтения и турников, но возникали вполне законные опасения, что в случае скорой преждевременной смерти папы Сережи, к которой новобрачная планировала незаметно приложить свою преступную руку, он станет основным претендентом на облюбованную ею квартиру. Попытки уговорить мужа отправить мальчика на психиатрическое освидетельствование, так же как и попытки отравить конкурента крысиным ядом успехом не увенчались. Папа Сережи хотя и был изрядным мямлей, весьма увлеченным прелестями жены, но мальчика по-своему любил, и избавляться от него не спешил.
Оксана очень спешила. Скоро должна была приехать из Киева ее мама. А Сережа все также уныло молился в комнате, которую любящая дочь запланировала для проживания родительницы. Мачеха, будучи большой любительницей женских «иронических детективов» решила осуществить коварный план по избавлению от надоевшего приемыша. Она сказала пасынку, что умеет превращаться в волка, на что тот лишь молча плюнул ей в левый глаз и ушел в свою комнату. Утром Сережа проснулся оттого, что его никто не будил. Не звонил дедушкин будильник, и не тормошила, тряся необъятными грудями, наглая мачеха, настырно требующая, чтобы он собирался в школу. Открыв глаза, мальчик дорогого сердцу будильника на столе вовсе не обнаружил. Зато обнаружил громадного волка, с интересом за ним наблюдающего.
– Вот же …. такая! - нецензурно подумал про Оксану Сережа, аккуратно приподнимаясь с жесткой кровати. – И правда что ли оборотнем стала …. ……?
Волк зевнул, широко растопырив розовую пасть, в которой было бы чем заняться дантисту, если бы ему нечем было в этот момент заняться. Сережа не любил ни дантистов, ни оборотней, он любил дедушку. Аккуратно нащупав под тощим матрасом оставшийся от любимого дедушки двуствольный обрез, направил его на разинувшего пасть хищника.
– А нечего, …, зевать! – злорадно подумал мальчик, нажимая на спусковые крючки.
Обрез не подвел. Оборотень, не выдержав столкновения с собственноручно изготовленной любимым дедушкой еще при Иосифе Виссарионовиче картечью, лишился головы.
– Вот что крест животворящий делает! - Сережа достал из стоящего под кроватью фанерного ящика патронташ, перезарядил обрез.
Подумав, оделся, натянул на себя патронташ, взял ранец и полез в окно. Он уже опаздывал в школу, а пачкаться в крови выходя из комнаты через дверь ему совершенно не хотелось. Мог неправильно понять охранник на входе и не пустить в школу. Благо был всего второй этаж, а мальчик не зря столько времени проводил на турнике. Он спрятал обрез в ранец и, ловко скользнув вниз по стене, уверенно побежал в школу, напевая песенку трех поросят: «Нам не страшен серый волк…». Сережа предвкушал скорую встречу с дантистом Мюллером...
Пришедшая домой Оксана, увидев то, что осталось от волка, схватилась за сердце, упала на залитый кровью и мозгами несчастного животного пол и умерла. Сережа, в отличие от Оксаны, читал умные книги и вовсе не зря добавлял ей в зеленый чай листья томатов и настойку ландыша в мартини. Сердечный приступ был даже к лучшему, потому что несостоявшейся квартировладелице не пришлось общаться с директором цирка и пытаться объяснить, что случилось с волком, которого она за все имеющиеся в наличии деньги и некоторые интимные услуги, выпросила на пару часов. А также пытаться объяснить мужу, откуда в комнате сына взялся волк с разнесенной головой.
Мораль: фашизм – это плохо! Чтение умных книг – это хорошо! Хорошо вооруженное добро всегда побеждает зло, рассчитывающее лишь на примитивное запугивание. «Москвичи все те же, вот только квартирный вопрос испортил их», и не только их. Раньше вещи делали качественнее.
Особая мораль для директоров цирков: если к вам придет кто-то и путем подкупа и навязчивого интима начнет склонять вас дать на пару часов какого-либо зверя, лучше пошлите его подальше. Например, в Германию.
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Дизайн: Юлия Кривицкая
Продолжая работу с сайтом, Вы соглашаетесь с использованием cookie и политикой конфиденциальности. Файлы cookie можно отключить в настройках Вашего браузера.
