Марье Афанасьевне сказали по радио гороскоп на сегодня, будто по её знаку украдут из сумочки расчёску, волосы владелицы после ограбления будут стоять дыбом, даже металлическая губка для мытья посуды не поможет. Пенсионерка с нервным потрясением смахнула со лба бусы леденевшего пота, покорёженными артритом пальцами отыскала в замасленной сумочке расчёску, с трудом воткнула в давно нечесаную паклю волос на голове.
Расчёска была куплена во времена СССР, когда не стеснялись выбивать на товаре цену «19 копеек», на зубья налипла густая жирная грязь, веер перхоти, цвет едва проглядывал бледно-зелёным лицом. Марья Афанасьевна глубоко выдохнула, пышная в былые годы грудь, на мгновение вздыбясь, опала, женщине стало легко и уютно на душе, оранжевый уровень опасности бледнел. «Со мной всё в порядке будет сегодня - размышляла Афанасьевна – всё самое страшное запуталось в волосах, а выйти из них ещё никому не удавалось».
И женщина вспомнила, как в знойный летний вечер, по молодости, муж её, Владлен Игоревич, в порывах неописуемой любящей страсти пятернёй проник в немытый спрессованный стог её волос. Кисть Владлена немедленно покрылась чешуйками старого жира, облипла суровыми волосяными нитями. Несколько дней родственники Марью пытались уговорить постричься наголо, чтобы извлечь из клубка Ариадны руку несчастного Владлена. Афанасьевна тогда показала справку, что стрижка грозит ей неминуемой смертью из-за редкой генетической болезни. Пришлось ампутировать руку мужу, вот достать из ловушки не смогли, там и осталась.
Пенсионерка вздрогнула – внутри клубка что-то шевельнулось, она подбежала к зеркалу, заляпанному мозаичными мушиными точками. Расчёска сурово держалась в поношенных волосах, но рядом с ней что-то пробило брешь в поседевшем стогу. «Да это же палец моего покойного Владлена» - язык женщины, медленно дёрнувшись пару раз, на полуслове застрял в редких остатках нижних зубов.
Палец оказался стройным и гибким, несмотря на многолетнее заточение в казематах Марьиных лохм. Ловким движением он выбрался на свежий воздух, твёрдой хваткой вцепился в расчёску цвета поникших листьев салата, подгнивающего на полке супермаркета. Расчёска жалобно хрустнула, потеряла несколько зубьев и скрылась в клубке Ариадны. Палец тут же выглянул ещё раз, игриво поманил женщину к себе и, начертив в пространстве множество тайных неведомых ей знаков, исчез в волосяной тюрьме.
Пенсионерка парализованным взглядом шесть часов смотрела на клубок волос, но, ни расчёска, ни палец Владлена больше не появились. Застрявший в зубах и уже синеющий язык пытался выкинуть изо рта звуки: «Стрршшш, ббббсссс, пмгиииии». Марья Афанасьевна обрубленным движением подняла левую руку и просунула в клубок. Через секунду женщина, лежа на полу, кричала от боли, прижимая к груди окровавленную культю. Волосы встали дыбом металлической щёткой.
Это город. Еще рано. Полусумрак, полусвет.
А потом на крышах солнце, а на стенах еще нет.
А потом в стене внезапно загорается окно.
Возникает звук рояля. Начинается кино.
И очнулся, и качнулся, завертелся шар земной.
Ах, механик, ради бога, что ты делаешь со мной!
Этот луч, прямой и резкий, эта света полоса
заставляет меня плакать и смеяться два часа,
быть участником событий, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Кем написан был сценарий? Что за странный фантазер
этот равно гениальный и безумный режиссер?
Как свободно он монтирует различные куски
ликованья и отчаянья, веселья и тоски!
Он актеру не прощает плохо сыгранную роль —
будь то комик или трагик, будь то шут или король.
О, как трудно, как прекрасно действующим быть лицом
в этой драме, где всего-то меж началом и концом
два часа, а то и меньше, лишь мгновение одно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Я не сразу замечаю, как проигрываешь ты
от нехватки ярких красок, от невольной немоты.
Ты кричишь еще беззвучно. Ты берешь меня сперва
выразительностью жестов, заменяющих слова.
И спешат твои актеры, все бегут они, бегут —
по щекам их белым-белым слезы черные текут.
Я слезам их черным верю, плачу с ними заодно…
Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
Ты накапливаешь опыт и в теченье этих лет,
хоть и медленно, а все же обретаешь звук и цвет.
Звук твой резок в эти годы, слишком грубы голоса.
Слишком красные восходы. Слишком синие глаза.
Слишком черное от крови на руке твоей пятно…
Жизнь моя, начальный возраст, детство нашего кино!
А потом придут оттенки, а потом полутона,
то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана.
А потом и эта зрелость тоже станет в некий час
детством, первыми шагами тех, что будут после нас
жить, участвовать в событьях, пить, любить, идти на дно…
Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино!
Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готов
занимать любое место в тесноте твоих рядов.
Но в великой этой драме я со всеми наравне
тоже, в сущности, играю роль, доставшуюся мне.
Даже если где-то с краю перед камерой стою,
даже тем, что не играю, я играю роль свою.
И, участвуя в сюжете, я смотрю со стороны,
как текут мои мгновенья, мои годы, мои сны,
как сплетается с другими эта тоненькая нить,
где уже мне, к сожаленью, ничего не изменить,
потому что в этой драме, будь ты шут или король,
дважды роли не играют, только раз играют роль.
И над собственною ролью плачу я и хохочу.
То, что вижу, с тем, что видел, я в одно сложить хочу.
То, что видел, с тем, что знаю, помоги связать в одно,
жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино!
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
