Приходит, значит, Пётр Ильич Чайковский в консерваторию им. П. И. Чайковского, в каморку, что за актовым залом. В каморке сидит компания, пьёт шампанское, о музыке разговоры ведёт неспешные.
И молвит им Пётр Ильич: вальс, мол, новый написал, к опере “Иоланта”.
И вся эта Могучая Кучка радостно так поднимает по очередному фужеру и восклицает: просим, просим!
Пётр Ильич подходит к камерному симфоническому оркестру, раскладывает ноты по пюпитрам, объясняет что-то дирижёру. Дирижёр кивает и понимающе подмигивает Петру Ильичу.
Могучая кучка требует: Маэстро, музыку!
Волосатые лабухи ударяют по струнам и извергают этакий заводной рок-н-ролл, типа “Roll Over Beethoven ”.
Могучая Кучка срывается с мест, роняя монокли, опрокидывая свечи, бокалы с недопитым шампанским и пускается в пляс. Встаёт облако закулисной пыли, дребезжат хрустальные люстры.
С последним аккордом все эти уважаемые мэтры устало валятся в кресла, вытирая пот кружевными платочками и поправляя съехавшие на бок бабочки.
Все композеры по-братски хлопают Петра Ильича по плечу и выражают своё восхищение.
Но тут зашевелился проснувшийся от грохота в своём уголке Антон Григорьевич Гробенштейн. До той поры он мирно спал, перебрав шампанского.
– Да ты что, Петя, какой же это, к такой-то матери, вальс? То цэ ж… как его… рок-н-ролл, век бемоля не видать!
– А ты, пархатая морда, молчи, коль ни хрена в музыке не понимаешь, – зачушковали Антона Григорьевича коллеги по цеху. Поди, мол, лабай свою Хаву Нагилу. Иле там, Семь сорок.
– Дык я ж и не еврей вроде как, я ж… таки немец обрусевший, – пытался оправдаться Антон Григорьевич.
– А нам один хрен, коль поперёк воли народа встал. Молчи, жив пока…
– Товарищи, товарищи, да как же так? Волюнтаризм, панимаишь… – пытался вставить слово Антон Григорьевич.
Но ничего он никому не доказал и был напоследок освистан. Удалился Антон Григорьевич из почтеннейшего собрания в крайнем смущении и навящивом недоразумении.
****************************************
На следующей неделе встречает Антон Григорьевич Чайковского в салоне Анны Павловны Гровер. Улучив момент, подходит так к нему наедине и спрашивает:
– Петь, а что это было-то? Неделю назад, в консерватории имени Чайковского? Я чего-то не понял…
– Да сам не знаю, как получилось, – отвечает Пётр Ильич. – … потом только допёр, что ноты перепутал. Когда я чесал в Америке, выступал там, понимаешь, в Вашингтонской филармонии им. Элвиса Пресли. В каморке, что за их актовым залом пил какую-то техасскую самогонку с Чаком Берри. Ну и перепутали мы с ним файлики – он взял мою “Иоланту”, а я его рок-н-роллы.
Когда Антон Григорьевич возвращался домой, к брату Николаю, от Анны Павловны Гровер в своём ландо, стоя в московской пробке, свербило у него в мозгах шибко. Нет, тут что-то не то… что-то не сходится. Техасская самогонка… филармония им. Элвиса Пресли… Петя? … нет, не то…
Только на утро, похмеляясь от шампанских излишеств вчерашнего вечера, Антон Григорьевич понял, в чём прикол. Разводя в пивной кружке три ложки бразильского растворимого чёрного кофе, посмотрел он на вертящуюся чёрную жижу с жёлтенькими пузырьками, представил всю тяжкую судьбину чёрных афроамериканцев на хлопковых плантациях Техасщины, и понял. Да этот же уголовник черномазый, в такую-то мать, и нот-то, поди, не знает! Тем более аранжировать для камерного симфонического оркестра?... да ни в жизнь!!!
Обиделся Антон Григорьевич на Петра Ильича. Опять развели старика на мякине братья по нотному стану. И надо ж было купиться… который уж раз… и всё неймётся… Нет, шампанского много пить нельзя, Антоша, бубнил он себе под нос. Вредно для здоровья. И имиджа.
****************************************
И решил Антон Григорьевич так. На следующей неделе пойду-ка в салон японской поэзии известной московской гейши мадам Накасику Дайто. Прочту там на хайдзинских чтениях сонет Шекспира из 14 строчек и выдам за японскую хокку. Скажу, мол, мода такая пошла. В лучших домах Киото и Осаки именно такие хокку сейчас и читают. Нет, не сонет. Всего “Евгения Онегина”. От корки до корки. Именно так и сделаю, подумал Антон Григорьевич.
Но одного он не учёл. Запомнить всего “Онегина” даже у такого талантливого старика, как Антон Григорьевич, никакой оперативной памяти не хватит.
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленьи
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи, глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
