Дженни пахнет кардамоном, городом и чуть-чуть ананасом.
Ей лучше не знать, что библиотекарь Палыч сегодня утоп.
Ноги прохожих пучками трут тротуар, в окнах ненастно,
Дженни вяжет крючками пальцев прямую линию, чтоб
выровнять осень, до которой осталось не ей.
Она молча шепчет себе: «Ну же, ещё пару петель, смелей» –
пальцы едут в разные стороны, гнутся крючки.
Палыч всплывает с вымокшим взглядом, в рот набравши воды, молчит.
«А ты хочешь услышать, как он поёт, старая кляча?» –
Дженни хохочет в себя астматическим кашлем,
осень крадётся из пыльных подушек. «Эй, кто это там маячит?»
Сырость впивается в уши, лижет затылок. Смеётся и машет.
Город бросает Дженни на плечи цветастую шаль.
Пахнет трамваем, счастливым билетом, как встарь
Ленин фирменным жестом подмял броневик, ошмётками гарь
въедается в тёплую мякоть заморских плодов ананасов.
Катится ватным клубком кардамон, становится красным
город пропитых теней, матовым пледом луна опоясана.
Дженни танцует танго, медленным строем растут фонари,
длинной колонной входят в открытое небо лица.
Дженни смотрит в окно, взгляд её наливается горем – горит
цинково-белым снег. Палыч на кухне жарит стейки тунца,
прогорклым подсолнечным маслом стекают обои.
Дженни вся светится, гладит живот: «Нас теперь трое.
Осень малышка так быстро растёт и нас скоро вскроет».
«Этот ребёнок не мой, я давно слишком стар».
Библиотекарь, высунув кончик языка, строчит формуляр:
«Я люблю тебя Дженни, верни меня в срок» – раскрывает рот,
из него падают листья.
Осень давится стейком тунца и ржёт.
Облетали дворовые вязы,
длился проливня шепот бессвязный,
месяц плавал по лужам, рябя,
и созвездья сочились, как язвы,
августейший ландшафт серебря.
И в таком алматинском пейзаже
шел я к дому от кореша Саши,
бередя в юниорской душе
жажду быть не умнее, но старше,
и взрослее казаться уже.
Хоть и был я подростком, который
увлекался Кораном и Торой
(мама – Гуля, но папа – еврей),
я дружил со спиртной стеклотарой
и травой конопляных кровей.
В общем, шел я к себе торопливо,
потребляя чимкентское пиво,
тлел окурок, меж пальцев дрожа,
как внезапно – о, дивное диво! –
под ногами увидел ежа.
Семенивший к фонарному свету,
как он вляпался в непогодь эту,
из каких занесло палестин?
Ничего не осталось поэту,
как с собою его понести.
Ливни лили и парки редели,
но в субботу четвертой недели
мой иглавный, игливый мой друг
не на шутку в иглушечном теле
обнаружил летальный недуг.
Беспокойный, прекрасный и кроткий,
обитатель картонной коробки,
неподвижные лапки в траве –
кто мне скажет, зачем столь короткий
срок земной был отпущен тебе?
Хлеб не тронут, вода не испита,
то есть, песня последняя спета;
шелестит календарь, не дожит.
Такова неизбежная смета,
по которой и мне надлежит.
Ах ты, ежик, иголка к иголке,
не понять ни тебе, ни Ерболке
почему, непогоду трубя,
воздух сумерек, гулкий и колкий,
неживым обнаружил тебя.
Отчего, не ответит никто нам,
все мы – ежики в мире картонном,
электрическом и электронном,
краткосрочное племя ничьё.
Вопреки и Коранам, и Торам,
мы сгнием неглубоким по норам,
а не в небо уйдем, за которым,
нет в помине ни бога, ни чё…
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
