Монолог старого эха на крыше дома в спальном районе (турнир)
Днем еще можно себе наврать, что ты существуешь. Ночь - другое дело. Ночные зеркала отражают не то, что им велено, а то, что есть. Когда я приближаюсь к самому старому зеркалу, оно высокомерно показывает мне пустоту. Занавес, сотканный из прелых листьев, кружевных, насквозь черных, с голубоватым зловещим отливом. Пустота-паутина, абсолютно непроницаемая. От нее идет холод, а меня тянет к живому и теплому.
Кто я? Нечто бестелесное, сгусток энергии, дальний родственник зеркал: они отражают предметы, я отражаю звуки. Я могу видеть, слышать, перемещаться. Моя стихия - слова, множество слов - разноцветных песчинок на берегу древнего океана.
Я так давно на этом свете, что помню время, когда Лилит танцевала Адаму, а он отбивал ритм на высушенной тыкве и дудел в раковину. Поэтому меня уважают музыканты.
Ко мне прислушиваются сочинители, особенно поэты. Век за веком эти странные существа возводят из слов вавилонские башни, надеясь, что они дорастут до неба и не рассыплются. Или обернутся стрелами, пробьют завесу пустоты и долетят до той стороны. Зачем-то им это нужно.
Картинки, нарисованные тщательно выбранными словами, доказывают, объясняют, будят совесть, порой клеймят, призывают начать с понедельника и внести свой вклад. Их великое множество, и каждую я могу видеть и слышать. Но запоминается не серьезное и важное, а всякая ерунда: вкус вина, разбавленного дождем, треснувшее стеклышко часиков, монетка на дне фонтана...
Все проходит, а простые приметы жизни сохраняются. Из пустяков складываются давно знакомые кадры, которые никогда не наскучат. Вот вечер украшает блестками город, такси едут в центр, на крыше лежат двое и, по очереди отпивая из бутылки, смотрят небесное кино. И я снова рядом, как всегда, невидимый и благодарный свидетель. Повторяю их глупый лепет, побеждающий пустоту, и чувствую свою причастность к самому главному.
Скоро, скоро будет теплынь,
долголядые май-июнь.
Дотяни до них, доволынь.
Постучи по дереву, сплюнь.
Зренью зябкому Бог подаст
на развод золотой пятак,
густо-синим зальёт Белфаст.
Это странно, но это так.
2
Бенджамину Маркизу-Гилмору
Неподалёку от казармы
живёшь в тиши.
Ты спишь, и сны твои позорны
и хороши.
Ты нанят как бы гувернёром,
и час спустя
ужо возьмёт тебя измором
как бы дитя.
А ну вставай, учёный немец,
мосье француз.
Чуть свет и окне — готов младенец
мотать на ус.
И это лучше, чем прогулка
ненастным днём.
Поправим плед, прочистим горло,
читать начнём.
Сама достоинства наука
у Маршака
про деда глупого и внука,
про ишака —
как перевод восточной байки.
Ах, Бенджамин,
то Пушкин молвил без утайки:
живи один.
Но что поделать, если в доме
один Маршак.
И твой учитель, между нами,
да-да, дружок...
Такое слово есть «фиаско».
Скажи, смешно?
И хоть Белфаст, хоть штат Небраска,
а толку что?
Как будто вещь осталась с лета
лежать в саду,
и в небесах всё меньше света
и дней в году.
3. Баллимакода
За счастливый побег! — ничего себе тост.
Так подмигивай, скалься, глотай, одурев не
от виски с прицепом и джина внахлёст,
четверть века встречая в ирландской деревне.
За бильярдную удаль крестьянских пиров!
И контуженый шар выползает на пузе
в электрическом треске соседних шаров,
и улов разноцветный качается в лузе.
А в крови «Джонни Уокер» качает права.
Полыхает огнём то, что зыбилось жижей.
И клонится к соседней твоя голова
промежуточной масти — не чёрной, не рыжей.
Дочь трактирщика — это же чёрт побери.
И блестящий бретёр каждой бочке затычка.
Это как из любимейших книг попурри.
Дочь трактирщика, мало сказать — католичка.
За бумажное сердце на том гарпуне
над камином в каре полированных лавок!
Но сползает, скользит в пустоту по спине,
повисает рука, потерявшая навык.
Вольный фермер бубнит про навоз и отёл.
И, с поклоном к нему и другим выпивохам,
поднимается в общем-то где-то бретёр
и к ночлегу неблизкому тащится пёхом.
1992
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
