Ламья развернулась в сторону дома и уже почти взялась за кольцо дверного молотка, когда женщина вдруг заговорила.
- Госпожа... Госпожа, не бросай меня! Пропаду ведь, сгину теперь!
Голос был как у вороны, просящей подаяния. Ламья замерла с поднятой рукой и взглянула через плечо.
- Госпожа, я согласна быть твоей рабой, только не бросай меня! Без своей Силы я не выживу!
- Раньше надо было об этом думать! - высокомерно бросила ей Ламья и сделала шаг.
Тетка взвыла.
- Он обманул меня! Он заставил меня! Он обещал мне спокойную жизнь на теплой Бетельгейзе, где меня никто не станет упрекать за мои грехи! И я поверила! Я поверила ему! Он умеет убеждать!
- Умеет убеждать?
- Да, госпожа. Так больно мне никогда не было!
Ламья опустила руку, обреченно вздохнула и повернулась к ней. Момент был упущен. Надо было сразу входить в дом и ставить шумовой барьер, и тогда эта обманутая могла бы до скончания веков причитать на пороге, но ни звука не проникло бы через дверь. А так... Говорил ведь Наставник, что Мага проще всего погубить, если у него доброе сердце.
- Как твое имя?
- Труама. Госпожа, не бросай...
- Умолкни и отвечай только на вопросы. Кто тебя заставил?
- Отец твой. Он что-то знает. Что-то страшное. Что-то такое...
- Что ты должна была сделать?
- Напугать тебя. Сильно напугать. Так напугать, чтобы ты боялась из дома выйти. Чтобы пришла к нему просить защиты.
"Ага,- подумала Ламья. - Папочка неоригинален. Или думает, что я маленькая девочка, или сам в детство впал. Прямо сказать, в чем дело, ну никак нельзя". Она смотрела на Труаму и ненавидела ее сейчас, в основном, за то, что та явилась ей в образе мужчины ее мечты. Ладно бы, прикинулась троллем или дворником, но топтать святое! Ну, ты у меня сейчас попляшешь!
- Ладно, не ной. Собачью будку видишь? Будешь жить в ней. Рядом метелка. Выметешь двор, сад и улицу на тысячу шагов в обе стороны. Голубей покормишь ячменем. Сизых не корми, только белых. Так, - Ламья огляделась в поисках достойной работы. - Вычистишь фонтан, подстрижешь кусты в форме слоников, пляшущих тарантеллу, и чтоб все разные были! Горгулий над входом отполируешь. Это на сегодня. А там посмотрим. Крышу, может, перекроешь, цоколь покрасишь, крыльцо подновишь. Не знаю.
- Благодетельница! - Тетка рухнула на колени и поползла за метелкой.
... Это все было утром, а теперь Ламья бродила по дому в пеньюаре, поскольку собиралась ложиться, и напряженно размышляла. Знаки приближающейся опасности преследовали ее весь день. Сначала неизвестно кем открытая Дверь, потом Труама, вроде бы ставшая ее рабыней, а на самом деле еще неизвестно что затевающая. Слишком долго снимались заклятия с двери, когда она все-таки пошла в дом, скулил от страха домовой под столом, пока она вкушала завтрак из редкостного сочетания перловки и оливок. И, наконец, записка.
Записку она нашла в секретере. Не на секретере, ни за секретером, ни под секретером, а именно в пустом секретере, из которого только накануне, празднуя окончание третьего курса, вынула абсолютно все. Учебники, конспекты, логарифмические линейки, приспособления для измерения длины абсолютного нуля и для подсчета демонов Максвелла на кончике иглы - теперь на его деревянных, слегка поцарапанных полках ничего не должно было быть.
А она была. Кусок пергамента, скрученного в неровную трубку и запечатанного жеваной резинкой. В секретере, закрытом на ключ.
Ламья потеребила ключ, висевший на шее. Это была многофункциональная штучка. Амулет от мелких языческих божков, слабых, но доставучих. Медальон с прядью волос матери, дававший силу выйти живой и даже сухой из любой жидкости, будь то вода, ртуть, царская водка или даже содержимое уборной. И, наконец, Ключ от Двери. И от секретера.
И уж если кто-то подкинул записку в пространство, запертое на этот Ключ, опасность, действительно, была нешуточной.
Ламья покрылась мурашками.
И это она еще не перешла к содержимому записки.
Глубоко вздохнув и прочитав про себя мантру замедления сердечной деятельности - а то ведь выскочит нафиг от страха - Ламья второй раз развернула мятый пергамент.
Словно пятна на белой рубахе,
проступали похмельные страхи,
да поглядывал косо таксист.
И химичил чего-то такое,
и почёсывал ухо тугое,
и себе говорил я «окстись».
Ты славянскими бреднями бредишь,
ты домой непременно доедешь,
он не призрак, не смерти, никто.
Молчаливый работник приварка,
он по жизни из пятого парка,
обыватель, водитель авто.
Заклиная мятущийся разум,
зарекался я тополем, вязом,
овощным, продуктовым, — трясло, —
ослепительным небом на вырост.
Бог не фраер, не выдаст, не выдаст.
И какое сегодня число?
Ничего-то три дня не узнает,
на четвёртый в слезах опознает,
ну а юная мисс между тем,
проезжая по острову в кэбе,
заприметит явление в небе:
кто-то в шашечках весь пролетел.
2
Усыпала платформу лузгой,
удушала духами «Кармен»,
на один вдохновляла другой
с перекрёстною рифмой катрен.
Я боюсь, она скажет в конце:
своего ты стыдился лица,
как писал — изменялся в лице.
Так меняется у мертвеца.
То во образе дивного сна
Амстердам, и Стокгольм, и Брюссель
то бессонница, Танька одна,
лесопарковой зоны газель.
Шутки ради носила манок,
поцелуй — говорила — сюда.
В коридоре бесился щенок,
но гулять не спешили с утра.
Да и дружба была хороша,
то не спички гремят в коробке —
то шуршит в коробке анаша
камышом на волшебной реке.
Удалось. И не надо му-му.
Сдачи тоже не надо. Сбылось.
Непостижное, в общем, уму.
Пролетевшее, в общем, насквозь.
3
Говори, не тушуйся, о главном:
о бретельке на тонком плече,
поведенье замка своенравном,
заточённом под коврик ключе.
Дверь откроется — и на паркете,
растекаясь, рябит светотень,
на жестянке, на стоптанной кеде.
Лень прибраться и выбросить лень.
Ты не знала, как это по-русски.
На коленях держала словарь.
Чай вприкуску. На этой «прикуске»
осторожно, язык не сломай.
Воспалённые взгляды туземца.
Танцы-шманцы, бретелька, плечо.
Но не надо до самого сердца.
Осторожно, не поздно ещё.
Будьте бдительны, юная леди.
Образумься, дитя пустырей.
На рассказ о счастливом билете
есть у Бога рассказ постарей.
Но, обнявшись над невским гранитом,
эти двое стоят дотемна.
И матрёшка с пятном знаменитым
на Арбате приобретена.
4
«Интурист», телеграф, жилой
дом по левую — Боже мой —
руку. Лестничный марш, ступень
за ступенью... Куда теперь?
Что нам лестничный марш поёт?
То, что лестничный всё пролёт.
Это можно истолковать
в смысле «стоит ли тосковать?».
И ещё. У Никитских врат
сто на брата — и чёрт не брат,
под охраною всех властей
странный дом из одних гостей.
Здесь проездом томился Блок,
а на память — хоть шерсти клок.
Заключим его в медальон,
до отбитых краёв дольём.
Боже правый, своим перстом
эти крыши пометь крестом,
аки крыши госпиталей.
В день назначенный пожалей.
5
Через сиваш моей памяти, через
кофе столовский и чай бочковой,
через по кругу запущенный херес
в дебрях черёмухи у кольцевой,
«Баней» Толстого разбуженный эрос,
выбор профессии, путь роковой.
Тех ещё виршей первейшую читку,
страшный народ — борода к бороде,
слух напрягающий. Небо с овчинку,
сомнамбулический ход по воде.
Через погост раскусивших начинку.
Далее, как говорится, везде.
Знаешь, пока все носились со мною,
мне предносилось виденье твоё.
Вот я на вороте пятна замою,
переменю торопливо бельё.
Радуйся — ангел стоит за спиною!
Но почему опершись на копьё?
1991
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
