Элегантно расправившись с тряптицами и вернув на место морфа, Ламья задумалась. Итак, вызов в систему Кренделябры оказался пустышкой. Труама подбросила записку, благодаря которой магиня сломя голову кинулась искать какой-то мифический колодец на краю света. Зачем? Ответ напрашивался: кому-то, Труаме, ее начальству или подельникам, понадобилось, чтобы ее, Ламьи, не было дома. А отсюда вытекало, что чем быстрее она вернется, тем лучше будет для ее скромного жилища и имущества на Кривоглинной улице.
Обернувшись к маленькой серой кучке пепла, в которую Балрог превратил ведьму, Ламья сожалеюще улыбнулась и вслух сказала:
- Я не хотела тебе зла. Ты сама виновата в своей гибели. А я благодаря тебе буду знать, что никогда нельзя оставлять врага за спиной. Покойся с миром.
Накрапывал дождик. Ламья почувствовала сырость в башмаках, и так ей захотелось в родную гостиную с камином и семью слониками на нем, что она совершенно правильно конфигурировала Дверь, решительно открыла ее и через мгновение уже вывалилась из подпространства на собственный ковер. Эх, видел бы этот полет Верховный Наставник, сразу поставил бы зачет. Но Наставника и близко не было. Вместо него радостно подбежал и прижался к коленкам домовой.
- Здравствуй, дорогой! Я жива! Я нашла на нее управу!
А серая кучка пепла тем временем шевельнулась. Лужица дождя, собравшаяся в ней, пришла в движение. На поверхности воды будто хлопнули веками два глаза.
- Ну, это мы еще посмотрим! - полетел влажный тихий шепот.
Однако Ламья не могла его слышать...
... Адьюр проснулся от громких звуков. Ему почудилось, будто бы он лежит в туристической палатке, и кто-то, предварительно бабахнув фейерверком, резко расстегивает молнию над его головой.
Тушканчик медленно открыл глаза. Силовая защита на месте, можно ничего не бояться и спокойно изучить обстановку.
Вокруг никого не было. Кроме дождя. Адьюр поразмыслил, что лучше: таскать на себе громоздкую защиту и тратить жировые запасы на подпитку ее энергией или немного намочить шерстку дистиллированной водой - и выбрал второе. Когда прозрачная полусфера с легким чпоком свернулась и исчезла, он заметил перед собой штуку. По всей вероятности, именно она свалилась на купол защиты, а потом съехала к его подножию.
Адьюр осторожно взял предмет, понюхал, попробовал на зуб, подергал за ручку, торчавшую посередине. Джойстик совсем немного оплавился при прохождении сквозь атмосферу.
- Крепкая вещица, - одобрил тушканчик и вздрогнул: вещица заговорила.
- Ага! - довольно воскликнул Адьюр и прихлопнул прорезь в джойстике лапой. - Так это ее штукенция! Передатчик! Надо же, федерально-космическая полиция еще до нее не добралась! Вот это ведьма, вот это я понимаю!
- Труама, где ты? Как идет работа над заданием? - снова раздалось из джойстика. - Ты давно не докладывала!
- Так у нее и задание есть! Веселье, веселье! - голосом доктора Быкова из сериала "Интерны" пропел тушканчик, покрутил правой лапой, чтобы размять ее, потом прицелился и запустил передатчик в юго-западный сектор насупившегося облаками неба...
... Адьюра не зря называли Универсальным Устройством Для Преодоления Препятствий. Джойстик пролетел пять тысяч восемьсот двадцать две кензоанские лиги и приземлился аккуратно на кучку пепла, бывшую некогда Труамой. Кучка охнула, будто человека под дых ударили, и задушенным шепотом спросила:
- Папа, это ты?
- Труама! Ты меня своими выходками в могилу сведешь! Тебе что было сказано - следить, мешать, по каплям Силу высасывать. А ты? Ты хотела все сразу!
- Да, папа, - жалобно согласилась кучка.
- Как ты собираешься существовать дальше?
- Здесь под землей есть могила женщины. Я чувствую, она не очень глубоко. Я достану.
- Действуй! - гаркнул джойстик и полыхнул снопом Силы.
Пепел растворился в дождевой воде и просочился вниз. "Аллювий, иллювий", - машинально отмечала слои Труама, изучавшая в Колледже Колдовства среди прочих наук и почвоведение. Водянистая субстанция нащупала кости молодой кензоанки, умершей насильственной смертью в возрасте девятнадцати лет, облекла их, проросла в них и начала превращаться в живые ткани. Земля над могилой вспухла, раздалась и осыпалась комьями, когда Труама восстала из мертвых. Зеленоватые трупные пятна уступили место здоровому румянцу, затянулись раны. Ведьма откинула назад волосы, оглядела свои новые руки и осталась довольна. Так молодо она давно не выглядела. Единственное, что ее смущало, это полное отсутствие одежды. Так-то оно ничего, свежо и удобно, но на люди не покажешься.
- Труама, торопись! - раздалось из джойстика.
- Не волнуйтесь, папенька! Я почти в форме!
Труама щелкнула пальцами, и в тот же миг ее спеленали километры шелка. Ведьма с недоумением обнаружила на себе желтый роброн с невероятно широкой юбкой на каркасе из китового уса, подергала шнуровку, ухмыльнулась кружевным панталончикам и забраковала изделие. Следующий щелчок вызвал к жизни ослепительной чистоты хитон с меандром синего цвета по краю. Не то. Еще щелчок - и Труаму украшают доспехи португальского конкистадора. Практично, но не то.
В течение получаса ведьма перепробовала наряды всех времен и народов: розовое сари, шкуру неандертальца, одеяние монашек клариссинского ордена, милицейскую форму, древнеримскую паллу, национальный костюм удмуртских крестьянок, подлинное платье Веры Засулич и остановилась на деловом дресс-коде секретарши: белая блузка, юбка-карандаш, колготки двадцать дэн и черные шпильки. Это было страшно неудобно, особенно в сельской местности под дождем, но интуиция подсказывала Труаме, что весь этот утягивающий кошмар - лучшая маскировка в тех краях, где придется работать.
Приодевшись, Труама огляделась. Вокруг расстилалась каменистая равнина, поросшая кустарником и грибами. Недалеко высился огромный моренный валун, под которым темнело устье пещеры. Из черного зева доносился богатырский храп.
- Дрыхнешь, - усмехнулась Труама. - Ну, дрыхни, дрыхни. Полезно для здоровья. Я теперь знаю твое имя, Огненный Демон Крултыг. Адьё! Меня ждет Земля...
... Император всея Кензо как раз собирался вкусить второй завтрак, для чего вышел на балкон, ибо любил трапезничать на свежем воздухе, пусть даже и в пасмурный день. Перед ним уже расстелили свежую крахмальную скатерть, разложили приборы и поставили большое блюдо под серебряной крышкой. Слуга как раз начал приподнимать ее, чтобы выпустить наружу дразнящий пар, когда небо перед дворцом прорезалось ярчайшей метеоритной вспышкой. Самой, впрочем, обычной вспышкой, если не считать того, что метеорит не падал, в взлетал...
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
