Эльза - так звали девушку - вернулась быстро, сказав, что императрица никого не принимает, потому что с видом голодной кошки пожирает селедку. Погладив тушканчика, Эльза накрыла столик чистой скатеркой и подвинула поближе стул. Адьюр тряхнул над столом лапами, отчего на нем появилась серебряная посуда на две персоны, мясная нарезка, фрукты, сырная тарелка и бутылочка "Кампари". Для себя Адьюр сотворил крохотный стульчик, который помещался прямо на краю стола. И теперь, развалясь на этом стульчике с бокалом в одной лапе и антикварной вилкой с наколотым на нее сыром в другой, тушканчик внимательно слушал девушку, ибо ее история проясняла для него некоторые тусклые места в устройстве мироздания. Они уже выпили на брудершафт и перешли на "ты".
- Понимаешь, я уже не только в альбатроса, я даже в мышку готова перевоплотиться. Шестьсот лет одно и то же: Эльза принеси, Эльза убери, Эльза причеши, Эльза зашей, Эльзу взашей. Меня уже от имени моего тошнит!
- На шестьсот лет ты не выглядишь, - сгалантничал Адьюр. - Максимум на шестнадцать.
- Мне девятнадцать. Мне и было девятнадцать, когда все произошло. Для меня время остановилось.
- Погоди. Это кто ж у вас тогда правил?
- Охламон сто пятьдесят восьмой. Хороший был мужик, справедливый, но тюфяк. Подкаблучник. Страдалец.
- Да, - протянул Адьюр, глядя на Эльзу одним глазом и сквозь ликер. - Когда жена императором помыкает...
- Да не жена. Вернее, не первая жена. Первая-то у него хорошая была, добрая такая, приятная. Слуг никогда не била. Она даже одеться сама могла. А один раз даже, боюсь, не поверишь, посуду вымыла!
- Не, не поверю. Так что там с твоим бессмертием?
- А, ну да. У этого Охламона и жены его родилась дочь. В один день со мной, это важно. Назвали ее Мелиндой Фиалкоцветной. Когда нам исполнилось по шесть лет, мне поручили засахаривать для нее лепестки фиалок, она их любила больше шоколада и даже больше лукума. А еще были лепестки роз, тюльпанов, орхидей и моркови.
- О вкусах или хорошо, или ничего, - изрек Адьюр после упоминания моркови, любуясь куском ветчины на своей вилке. Он очень аккуратно обкусал его со всех сторон и теперь готов был поспорить, что все радиусы получившегося круга равны друг другу.
- А когда нам исполнилось по девятнадцать, императрица умерла. А умирая, завещала мне беречь Мелинду как зеницу ока. Говорит, не убережешь, я тебя с того света прокляну. И проклятие обязательно подействует, потому что мы рождены в один день.
- Да, добрая женщина, угу.
- Это был ее единственный злой поступок, зато какой, - вздохнула Эльза.
- Судя по развитию сюжета, принцессу ты не уберегла.
- Да. Потому что Охламон вскоре женился на какой-то старой, страшной, жадной мегере по имени Игнона.
- Рискну предположить, что целью женитьбы не любовные утехи были?
Эльза слегка покраснела.
- Нет. У них даже спальни общей не было. Просто эта грымза владела изрядным куском побережья и двумя стратегическими городами. А главное, она воспитала восемнадцать дочерей, которые еще долго являлись образцом для подражания во всех салонах империи.
- Стало быть, Охламон клюнул на ее воспитательский талант и женился в интересах дочери?
- Именно так он и думал. Пока Игнона не начала воспитывать Мелинду.
- Что, нашла коса на камень?
- Еще как нашла! Ты бы знал, какой характер был у Мелинды! Огонь! Она мальчишек на лопатки только так клала. Диких лошадей объезжала. В спелеологической секции занималась. Дайвинг, серфинг, кайтинг, сафари, охота на акул, "Кэмел-трофи", карате и стрельба из арбалета по движущимся мишеням. А Игнона ей: чай в блюдечко наливай, этот пальчик так держи, салфеточку на коленочки, вышивать садись крестиком.
Адьюр передернул плечами и наполнил бокалы.
- Но добило ее сольфеджио. Она читала рэп и брала на гитаре аккорды с барре, а Игнона притащила из букинистического сборник этюдов Черни, ты представляешь! В общем, был скандал. Обе заявили, что уходят из дома. Охламон запил. Не знал, куда деваться. Потом придумал: вспомнил про имперские амбиции и пошел войной на Нидирландию. Мы тогда не на баранах, на кораблях еще плавали.
- Войну проиграл, насколько я помню.
- Войну - да. Но проиграл он гораздо больше. Пока его не было, Игнона расправилась с Мелиндой.
- С этой супер-янгвумен?
- Не забывай, что ей было всего девятнадцать. А Игноне, потомственно талантливой интриганке, шестьдесят. Она призвала на помощь Огненного Демона.
- Что? - Адьюр чуть не поперхнулся. - Кого?
- Огненного Демона с Пустоземелья, - медленно повторила Эльза. Она поняла, что так удивило тушканчика. Огненный Демон - самый опасный в обозримой Вселенной. И он не работает на людей. Чтобы уговорить такое существо на подлость, нужно знать его настоящее имя. И быть готовым на любые жертвы.
- Что же он потребовал за свою работу?
- Всю кровь Игноны после ее смерти.
- И она отдала?
- Отдала. Она плохо изучала природу. Думала, что у всех существ горячая кровь и в кого бы она не перевоплотилась, ей будет весело жить. А через пять лет она умерла от простуды и перевоплотилась в холодную склизкую саламандру. А они, между прочим, даже не стареют.
- А Мелинда?
- С Мелиндой у нас был уговор. Мы узнали, в какую ночь ее поведут на заклание, и поменялись кроватями. Демон должен быть убить меня. Но Игнона узнала о нашей тайне. У нее везде были уши. Поэтому солдаты набросили мешок на Мелинду, которая лежала в моей кровати. Я бросилась за ними, крича, что это я принцесса, но меня столкнули сапогом с лестницы, и я до утра провалялась там в беспамятстве. И еще день провалялась, когда увидела отрезанную косу Мелинды. Ее старший офицер Игноне принес. Даже похорон не было. Ее там и закопали, возле пещеры Демона.
- Печально. Но ты так спокойно об этом рассказываешь.
- Адьюр, миленький! Шестьсот лет прошло! Первые двести я еще плакала. А потом перестала. Если и плачу, то только когда очередная хозяйка доводит. Этой селедку вынь да положь, до нее была стервозина, мать нынешнего императора, та в козьем молоке купалась, так все орала на меня, что коза не того цвета, или что безрогая, или что рогатая. Лет восемьдесят назад одна дура не могла чай пить, если ноги мне на спину не поставит. Еще одна по лестнице меня гоняла каждый час: ой, мне жарко, помаши на меня, ой, мне холодно, укрой меня. Как будто сама не могла одеяло натянуть! Бесятся с жиру, а я уже от них от всех так устала, так устала, что и слов нет.
Эльза выговорилась и замолчала. Адьюр выдержал вежливую минуту и вернул разговор в прежнее русло.
- Так, значит, мать Мелинды тебя бессмертием прокляла. Сочувствую. А где, говоришь, принцессу похоронили?
- В Пустоземелье. Там ничего нет, кроме вереска, худой травы и камней. Там живет Огненный Демон. Мой собрат по несчастью.
- Не понял?
- Видишь ли, он тоже проклят. Когда Охламон вернулся и узнал о судьбе Мелинды, он... он... просто не описать, что с ним было. Он призвал всех своих магических родственников, но и Игнона сделала то же самое. Два клана магов сцепились так, что земля дрожала. На севере случилось великое кензойское горообразование. А результатом было то, что разом одряхлевшие супруги потеряли разум и остаток жизни просидели, держась за руки, у камина, а на Огненного Демона обрушилось проклятье. Теперь ему нет покоя, пока не простит его император. Но Охламон этого все равно бы не сделал, а его наследник, сын от первой жены Котовасий, к тому времени уже лет пятнадцать как шлялся по миру и вообще был не в курсе. Ну, а потом, кому есть дело до Демона? А просить он не может. Так и ждет шестьсот лет, пока о нем вспомнят.
- Вспомнят ли? - спросил Адьюр как бы у самого себя, воскрешая перед мысленным взором свой полет в Пустоземелье и кучку пепла, в которую Демон обратил Труаму. - А давай-ка я соображу дыньку под остатки кампари? Или манго? Что ты хочешь?
- Я хочу антоновское яблоко.
* * *
Темный Колдун, наименовавший себя в текущей жизни Евгеном Бараниным, подданным Кензо, не мог знать историю всех стран на всех планетных системах Сотворенных миров, а потому плохо представлял себе последствия своей идеи натравить Единственномудрого на Нидирландию.
Власть бывает всякая. Можно махать мечом во главе большого воинства, повелевать дивизиями и легионами, но в этом случае нельзя исключать возможность поцарапаться на поле боя о чей-то еще меч и занести в рану инфекцию. Неприятно. Можно учить толпу разуму с алтаря огромного храма, потрясая какими-нибудь реликвиями: спичками на планете Плюк или мозгом динозавра на хвосте кометы Уй-я-я. Скучно. Можно устроиться наставником в гимназию для будущих переписчиков книг и вдалбливать в них профессиональные знания палками по пяткам. Проходили. Можно быть палачом, инквизитором, средневековым стоматологом - да мало ли замечательных личин? Но все уже было, было. И Чингиз-ханом он уже был, и маркизом де Садом, и Чикатило. Все это не то. Примитивно и пошло. Но вот быть вторым лицом государства, а править так, будто ты первое - вот такая жизнь виделась Темному Колдуну наиболее сладкой. Пусть воюет император. Но ведь это будет война Евгена!
А историю знать надо. И желательно не по единственному учебнику. Народ тоже много чего знает. Конечно, малообразованная Эльза не могла делать исторических обобщений, но Евген-то мог! А не сделал. Не сделал потому, что не прочитал вовремя ее мыслей, хотя целую минуту находился во дворце в соседней комнате. Он был занят извинениями перед императрицей за свое бесцеремонное вторжение, но это его не оправдывает, поскольку в результате его положение на Задрапульке сильно осложнилось.
Каприз музы Клио в данном случае заключался в том, что гибель Мелинды и, соответственно, опала Огненного Демона произошли именно во время военного похода императора на Нидирландию. Историческая ситуация, таким образом, повторялась...
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но неважно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов, держащегося на ковбоях;
я любил тебя больше, чем ангелов и самого,
и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих;
поздно ночью, в уснувшей долине, на самом дне,
в городке, занесенном снегом по ручку двери,
извиваясь ночью на простыне -
как не сказано ниже по крайней мере -
я взбиваю подушку мычащим "ты"
за морями, которым конца и края,
в темноте всем телом твои черты,
как безумное зеркало повторяя.
1975 - 1976
* * *
Север крошит металл, но щадит стекло.
Учит гортань проговаривать "впусти".
Холод меня воспитал и вложил перо
в пальцы, чтоб их согреть в горсти.
Замерзая, я вижу, как за моря
солнце садится и никого кругом.
То ли по льду каблук скользит, то ли сама земля
закругляется под каблуком.
И в гортани моей, где положен смех
или речь, или горячий чай,
все отчетливей раздается снег
и чернеет, что твой Седов, "прощай".
1975 - 1976
* * *
Узнаю этот ветер, налетающий на траву,
под него ложащуюся, точно под татарву.
Узнаю этот лист, в придорожную грязь
падающий, как обагренный князь.
Растекаясь широкой стрелой по косой скуле
деревянного дома в чужой земле,
что гуся по полету, осень в стекле внизу
узнает по лицу слезу.
И, глаза закатывая к потолку,
я не слово о номер забыл говорю полку,
но кайсацкое имя язык во рту
шевелит в ночи, как ярлык в Орду.
1975
* * *
Это - ряд наблюдений. В углу - тепло.
Взгляд оставляет на вещи след.
Вода представляет собой стекло.
Человек страшней, чем его скелет.
Зимний вечер с вином в нигде.
Веранда под натиском ивняка.
Тело покоится на локте,
как морена вне ледника.
Через тыщу лет из-за штор моллюск
извлекут с проступившем сквозь бахрому
оттиском "доброй ночи" уст,
не имевших сказать кому.
1975 - 1976
* * *
Потому что каблук оставляет следы - зима.
В деревянных вещах замерзая в поле,
по прохожим себя узнают дома.
Что сказать ввечеру о грядущем, коли
воспоминанья в ночной тиши
о тепле твоих - пропуск - когда уснула,
тело отбрасывает от души
на стену, точно тень от стула
на стену ввечеру свеча,
и под скатертью стянутым к лесу небом
над силосной башней, натертый крылом грача
не отбелишь воздух колючим снегом.
1975 - 1976
* * *
Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с
плеч, подставляет их под огромную тучу. С мыса
налетают порывы резкого ветра. Голос
старается удержать слова, взвизгнув, в пределах смысла.
Низвергается дождь: перекрученные канаты
хлещут спины холмов, точно лопатки в бане.
Средизимнее море шевелится за огрызками колоннады,
как соленый язык за выбитыми зубами.
Одичавшее сердце все еще бьется за два.
Каждый охотник знает, где сидят фазаны, - в лужице под лежачим.
За сегодняшним днем стоит неподвижно завтра,
как сказуемое за подлежащим.
1975 - 1976
* * *
Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда - все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум - крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.
1975
* * *
Что касается звезд, то они всегда.
То есть, если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда:
вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них. Хотя
освоение космоса лучше, если
с ними. Но именно не сходя
с места, на голой веранде, в кресле.
Как сказал, половину лица в тени
пряча, пилот одного снаряда,
жизни, видимо, нету нигде, и ни
на одной из них не задержишь взгляда.
1975
* * *
В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
мостовая блестит, как чешуя на карпе,
на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
и чугунный лес скучает по пылкой речи.
Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
но никто не сходит больше у стадиона.
Настоящий конец войны - это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки,
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на Юг в июле.
1975, Мюнхен
* * *
Около океана, при свете свечи; вокруг
поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной.
Ввечеру у тела, точно у Шивы, рук,
дотянуться желающих до бесценной.
Упадая в траву, сова настигает мышь,
беспричинно поскрипывают стропила.
В деревянном городе крепче спишь,
потому что снится уже только то, что было.
Пахнет свежей рыбой, к стене прилип
профиль стула, тонкая марля вяло
шевелится в окне; и луна поправляет лучом прилив,
как сползающее одеяло.
1975
* * *
Ты забыла деревню, затерянную в болотах
залесенной губернии, где чучел на огородах
отродясь не держат - не те там злаки,
и доро'гой тоже все гати да буераки.
Баба Настя, поди, померла, и Пестерев жив едва ли,
а как жив, то пьяный сидит в подвале,
либо ладит из спинки нашей кровати что-то,
говорят, калитку, не то ворота.
А зимой там колют дрова и сидят на репе,
и звезда моргает от дыма в морозном небе.
И не в ситцах в окне невеста, а праздник пыли
да пустое место, где мы любили.
1975
* * *
Тихотворение мое, мое немое,
однако, тяглое - на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводим?
Как поздно заполночь ища глазунию
луны за шторою зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?
1975 - 1976
* * *
Темно-синее утро в заиндевевшей раме
напоминает улицу с горящими фонарями,
ледяную дорожку, перекрестки, сугробы,
толчею в раздевалке в восточном конце Европы.
Там звучит "ганнибал" из худого мешка на стуле,
сильно пахнут подмышками брусья на физкультуре;
что до черной доски, от которой мороз по коже,
так и осталась черной. И сзади тоже.
Дребезжащий звонок серебристый иней
преобразил в кристалл. Насчет параллельных линий
все оказалось правдой и в кость оделось;
неохота вставать. Никогда не хотелось.
1975 - 1976
* * *
С точки зрения воздуха, край земли
всюду. Что, скашивая облака,
совпадает - чем бы не замели
следы - с ощущением каблука.
Да и глаз, который глядит окрест,
скашивает, что твой серп, поля;
сумма мелких слагаемых при перемене мест
неузнаваемее нуля.
И улыбка скользнет, точно тень грача
по щербатой изгороди, пышный куст
шиповника сдерживая, но крича
жимолостью, не разжимая уст.
1975 - 1976
* * *
Заморозки на почве и облысенье леса,
небо серого цвета кровельного железа.
Выходя во двор нечетного октября,
ежась, число округляешь до "ох ты бля".
Ты не птица, чтоб улететь отсюда,
потому что как в поисках милой всю-то
ты проехал вселенную, дальше вроде
нет страницы податься в живой природе.
Зазимуем же тут, с черной обложкой рядом,
проницаемой стужей снаружи, отсюда - взглядом,
за бугром в чистом поле на штабель слов
пером кириллицы наколов.
1975 - 1976
* * *
Всегда остается возможность выйти из дому на
улицу, чья коричневая длина
успокоит твой взгляд подъездами, худобою
голых деревьев, бликами луж, ходьбою.
На пустой голове бриз шевелит ботву,
и улица вдалеке сужается в букву "У",
как лицо к подбородку, и лающая собака
вылетает из подоворотни, как скомканная бумага.
Улица. Некоторые дома
лучше других: больше вещей в витринах;
и хотя бы уж тем, что если сойдешь с ума,
то, во всяком случае, не внутри них.
1975 - 1976
* * *
Итак, пригревает. В памяти, как на меже,
прежде доброго злака маячит плевел.
Можно сказать, что на Юге в полях уже
высевают сорго - если бы знать, где Север.
Земля под лапкой грача действительно горяча;
пахнет тесом, свежей смолой. И крепко
зажмурившись от слепящего солнечного луча,
видишь внезапно мучнистую щеку клерка,
беготню в коридоре, эмалированный таз,
человека в жеваной шляпе, сводящего хмуро брови,
и другого, со вспышкой, чтоб озарить не нас,
но обмякшее тело и лужу крови.
1975 - 1976
* * *
Если что-нибудь петь, то перемену ветра,
западного на восточный, когда замерзшая ветка
перемещается влево, поскрипывая от неохоты,
и твой кашель летит над равниной к лесам Дакоты.
В полдень можно вскинуть ружьё и выстрелить в то, что в поле
кажется зайцем, предоставляя пуле
увеличить разрыв между сбившемся напрочь с темпа
пишущим эти строки пером и тем, что
оставляет следы. Иногда голова с рукою
сливаются, не становясь строкою,
но под собственный голос, перекатывающийся картаво,
подставляя ухо, как часть кентавра.
1975 - 1976
* * *
...и при слове "грядущее" из русского языка
выбегают черные мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После стольких лет уже безразлично, что
или кто стоит у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как дареной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть речи вообще. Часть речи.
1975
* * *
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла всё это —
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт.
Свобода —
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
1975-1976
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
