Под обломками школы остались мечты и страданья,
И стояли бессильно усталые тихие люди.
И последний звонок все звучал и звучал на прощание.
Стало ясно, что больше уроков сегодня не будет.
Под обрывками стонов метались их души и тени,
Рухнул мир, а казалось, все было там только в начале,
Эти новости снова муссирует в панике «Время»,
Раздувая скандал, умножая тоску и отчаянье.
Что теперь происходит, ведь это как будто не важно.
И виновных отыщут, и шоу еще сотворят,
Только старая школа , как детский кораблик бумажный,
Снова тонет во мраке, и души над миром парят.
Сколько надо трагедий, и сколько судов еще будет,
Чтобы стало мечтою реальность, которая в нас,
Как угасший огонь, и вопят обреченные люди,
О виновности нашей, огонь гуманизма погас?
О деньгах и зарплатах они говорят, как в экстазе,
И цветы и шумиха, октябрь ее дарит опять.
Только рушится школа, и в жесте печальном и фразе
Обывателя нынче не сможет она устоять.
Эта грубость и злость снова в пропасть устало толкает,
Эти новости - жуть, их никак не осилить умом,
Только старая школа во мраке еще полыхает,
И мне снится ночами оставленный в ярости дом.
Что творится, откуда в нас спесь и лихая бравада,
Этот горестный праздник стремятся опять отравить.
Все суды и потехи, но только не надо, не надо,
Добивать их в азарте, вас некому больше учить.
И уходят в бессилье они в эту пену тумана,
Странный праздник отметив развалиной снова во мгле.
Этот мир обезумел, и вижу как горько и странно.
На развалинах школы скитаться по мертвой земле.
Под обломками школы остались мечты и страданья,
И стояли бессильно усталые тихие люди.
И последний звонок все звучал и звучал на прощание.
Стало ясно, что больше уроков сегодня не будет.
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
