Мы плыли в лодке и путались вёсла в воде.
Запутались вёсла, теперь их не развязать.
Кто знает, что имели вёсла ввиду,
Когда путались и не знали чего сказать?
И мы не знали. Молчали глядя в глаза.
В глазах отливала река и облака хвост
Тянулся фразой, но только её сказать
Друг другу не решился никто из нас.
Вода лизала край лодки у самых ног
Твоих, босых, щекочущих край воды.
И пена летела в лицо, словно белый снег,
Оставляя за горизонтом белых чаек следы.
Лежало солнце под лодкой на дне реки –
Тарелка заброшенная лет двести назад, тому,
Кто выловит эту рыбину, мужики
Нальют, или «мятыми» отстегнут.
Ловили вилы и ими же по воде
Писали наши мокрые имена
И ничего не имела вода ввиду,
Когда на нас глядела солнцем со дна.
Обычно мне хватает трёх ударов.
Второй всегда по пальцу, бляха-муха,
а первый и последний по гвоздю.
Я знаю жизнь. Теперь ему висеть
на этой даче до скончанья века,
коробиться от сырости, желтеть
от солнечных лучей и через год,
просроченному, сделаться причиной
неоднократных недоразумений,
смешных или печальных, с водевильным
оттенком.
Снять к чертям — и на растопку!
Но у кого поднимется рука?
А старое приспособленье для
учёта дней себя ещё покажет
и время уместит на острие
мгновения.
Какой-то здешний внук,
в летах, небритый, с сухостью во рту,
в каком-нибудь две тысячи весёлом
году придёт со спутницей в музей
(для галочки, Европа, как-никак).
Я знаю жизнь: музей с похмелья — мука,
осмотр шедевров через не могу.
И вдруг он замечает, бляха-муха,
охотников. Тех самых. На снегу.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.