1
А всё же тоскливо от мысли,
что жизнь удалась, да не очень,
что поиски смысла повисли
над бездною многоточий.
В какие рассветные дали
стремился я лёгкою птицей,
а отзвуки нудной морали
пугали бесстыдством.
В стране удивлённого солнца
глоточек воды бы...
Но люди за зеркалом глянца
молчали, как рыбы.
Нас в школе лечили от скуки,
но мы понимали -
чем чище у совести руки,
тем лучше едва ли.
Завод приобщал понемногу
и к лени, и к хамству,
и кто-то попал на дорогу
тотального пьянства.
А кто-то в предчувствии стрижки
забился поглубже;
умом созревали мальчишки
не больше, чем нужно.
И рос я в рабочем заречье,
где дым коромыслом,
где гнуло к земле просторечье
безрадостных мыслей.
Где чувства, как малые дети,
мирились с позором...
Но вряд ли за это ответят
плюющие хором.
2
Не свет звезды, но костерок в ночи,
как светлый остров, выплывал,мерцая.
Но доверять - я сердце отучил,
а он пылал, сиянье излучая.
Но кто его средь темени разжёг,
кто с ночью заигрался в кошки-мышки?
И я, в траву забившись,как зверёк,
следил и ждал, баюкая нервишки.
Пришёл с реки задумчивый рыбак,
подсел к костру, дохой укутав ноги;
один, как перст, и, видимо, чудак,
каких не часто встретишь на дороге.
Лещи блестели синей чешуёй
ветвями ёлки на стволе-кукане,
и котелок с наваристой ухой
дымился и голодный мозг дурманил.
И я не смог, не выдержал, пошёл,
не зная сам - на счастье иль на муку;
река горела, как зернистый толь,
рыбак полушутливо жал мне руку.
Согрели чай, нашёлся табачок,
и разговор сложился между прочим.
И я тревогу мысли превозмог,
и только филин ухал, как пророчил.
А где-то выл полуночный шакал,
но свет луны печальным не казался.
И я, согревшись, взял и рассказал,
как по лесу дремучему скитался.
Но лишь рассвет раскрасил холст глуши,
уже я к дому шёл своей дорогой,
и что-то ясно билось под убогой
и жёсткой оболочкою души.
3
Стук да стук в бору глухом -
лесоруб,-
долго рубит топором
старый дуб.
Щепки брызгами летят
к небесам,
птицы бойкие галдят
тут и там.
В древних кольцах увязает
топор,
от ударов сотрясается
бор.
Как в расплавленном стекле -
лесоруб.
Но поклонится земле
старый дуб.
Не поили корни соками
ствол,
и стоял он вечно - гол как
сокол.
Птичьи песни гнёзд не вили
на нём;
под обильным ветви гнили
дождём...
Стук да стук в бору глухом -
прожил век,
спит под выцветшим плащом
человек.
Как-то дальше одному...
А пока
снится лестница ему
в облака.
4
А лестница упала, словно камень...
Цеплялся полусгнившими ветвями
трухлявый дуб за молодость земли,
дышал рассвет, но сны ещё цвели,
тревожа ум и помыкая зреньем
ночным, почти бредовым восхожденьем.
А шёл я ввысь к сиянию небес,
внизу двойник метался, точно бес,
кричал и звал,не веря в возвращенье.
Но я-то знал, что высота - спасенье,
что двум смертям на свете не бывать
и до звезды - уже рукой подать.
А воздух становился холоднее,
но согревал душистый хмель идеи,
и ветер, как ужаленный, носился,
но верил я и... наконец, пробился
сквозь гущу тьмы к источнику лучей,
который серебрился, как ручей.
Явилась взору мёртвая звезда.
Зачем я здесь? Зачем я шёл сюда?
Пророчит смерть витиеватый путь;
блестит звезда, как в градуснике ртуть;
разбей её, и ты поймёшь тотчас,
чем так силён светящийся алмаз.
И вздрогнул я, прикрыв глаза рукой,
а лестница скрипела подо мной,
и тело покрывалось коркой льда,
и хохотала мёртвая звезда...
Под утро я очнулся. Но с тех пор
к мерцанью звёзд не обращаю взор.
5
Извиваясь, корчилась дорога
в тусклом свете бледных фонарей,
не просил я милости у Бога
и, не озираясь, шёл по ней.
С детских лет вела она вслепую,
заменял пристанище - кювет,
и работал ум не вхолостую,
но изобретал велосипед.
Безысходность закаляла волю,
и лицо грубело на ветру,
а надежды на иную долю
отдавали горечью во рту.
Но из грязи вытащили чудом
верный друг и хватка цепких рук.
До сих пор пою я гимны людям,
проверяя сердцем каждый звук.
А в пути заминок было много,
но судья небесный не был строг.
И вела окольная дорога
к встрече непридуманных дорог.
Я завещаю правнукам записки,
Где высказана будет без опаски
Вся правда об Иерониме Босхе.
Художник этот в давние года
Не бедствовал, был весел, благодушен,
Хотя и знал, что может быть повешен
На площади, перед любой из башен,
В знак приближенья Страшного суда.
Однажды Босх привел меня в харчевню.
Едва мерцала толстая свеча в ней.
Горластые гуляли палачи в ней,
Бесстыжим похваляясь ремеслом.
Босх подмигнул мне: "Мы явились, дескать,
Не чаркой стукнуть, не служанку тискать,
А на доске грунтованной на плоскость
Всех расселить в засол или на слом".
Он сел в углу, прищурился и начал:
Носы приплюснул, уши увеличил,
Перекалечил каждого и скрючил,
Их низость обозначил навсегда.
А пир в харчевне был меж тем в разгаре.
Мерзавцы, хохоча и балагуря,
Не знали, что сулит им срам и горе
Сей живописи Страшного суда.
Не догадалась дьяволова паства,
Что честное, веселое искусство
Карает воровство, казнит убийство.
Так это дело было начато.
Мы вышли из харчевни рано утром.
Над городом, озлобленным и хитрым,
Шли только тучи, согнанные ветром,
И загибались медленно в ничто.
Проснулись торгаши, монахи, судьи.
На улице калякали соседи.
А чертенята спереди и сзади
Вели себя меж них как Господа.
Так, нагло раскорячась и не прячась,
На смену людям вылезала нечисть
И возвещала горькую им участь,
Сулила близость Страшного суда.
Художник знал, что Страшный суд напишет,
Пред общим разрушеньем не опешит,
Он чувствовал, что время перепашет
Все кладбища и пепелища все.
Он вглядывался в шабаш беспримерный
На черных рынках пошлости всемирной.
Над Рейном, и над Темзой, и над Марной
Он видел смерть во всей ее красе.
Я замечал в сочельник и на пасху,
Как у картин Иеронима Босха
Толпились люди, подходили близко
И в страхе разбегались кто куда,
Сбегались вновь, искали с ближним сходство,
Кричали: "Прочь! Бесстыдство! Святотатство!"
Во избежанье Страшного суда.
4 января 1957
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
