Вот так, наверно, тишина,
скитаясь по тропинке где-то,
начнёт шептать, поражена
искусным шевеленьем света
в теснине лиственной, и впредь,
что бы к полудню ни случилось ,
на всё желая посмотреть.
Вот так, замыслив одолеть
листвы и трав неисчислимость,
она начнёт считать листы,
она начнёт плести системы
из слов, союзов, суеты,
и наплывать из темноты,
и шевелящиеся схемы
великой сложности растить,
продёргивая, заплетая
за нитью нить, за нитью нить -
пытаясь всё соединить
и тканью формул облекая...
Но всё рассыпется, сверкая,
так - смеха ради, может быть.
И снова - шёпот слов и строк,
сигналов лиственных неспешность,
сквозь ветви воздуха поток,
любовной путаницы нежность -
из уст в уста... бочком, тишком -
но длятся!
Схема, в листьях роясь,
теряет стройность, терпит совесть
за сделкой сделку - и пешком,
в обнимку с рыжим ветерком,
идёт безоблачная повесть
о всех, о нас, о жизни, то-есть -
вообще неведомо о ком...
(рождённая одним кивком,
одним подобием участья...)
А ветерок уже со снастью
рыбацкой возится. На миг
отвлёкшись, машет лёгкой, дальней
своей подружке: «До свиданья!..»
Вот так течёт повествованье
в новейшем вкусе, без интриг.
Вот так перетекает в лес
заросший парк, тропой влекомый.
А ветерок - почти исчез,
таим полуденной истомой,
он ждёт улова в незнакомой,
бесцветной заводи небес...
Так родничок зажат в купели,
так пахнет старою корой,
где муравьи вползают в щели
и на ворсинках - блеск и зелень,
и озерцо встаёт горой...
так бродят от жары в низах,
и ждут, и ждут...
Кто там, нечёткий,
лениво движется в ветвях,
как призрак плоскодонной лодки
плеснёт, глазам подарит взмах
весла, открыв на миг короткий
виденье грифельной решётки
в случайных пятнах и штрихах, -
и пропадёт...
Вот так, наверно,
подкатывает с гулом мерным
огромность воздуха, огромность
жары и плоскость прошлых лет.
Так пустяком подкатит новость,
другая, третья, тьма...
Портрет
времён, из фактов пустяковых
слагая, переходит свет
в сплошную даль пережитого,
в речной напор и блеск. И снова
влечёт полотнищами ветер
листву и солнце за собой
и щурится на ярком свете,
как бы припомнив что...
пометит
себе в блокнотик, и, убрав
его, стоит среди орав
стволов, а после, отголоски
собрав, мигнёт - и станет плоским,
на мелочь, пятна и полоски
распавшись сразу и пропав.
Так начинаются овраги,
завалы, чащи, тьма, разброд,
где, полный шума, сучьев, влаги,
вдруг разойдётся низкий свод -
и свет дневной в кипящем мраке
магнитной жилою сверкнёт.
Вот так начнутся полутоны...
Дневною кистью быстро тронут
вдали, вблизи и за спиной
листву, кору в морщинах, крону...
Нырнут две птахи в жаркий омут -
и долго в тишине лесной
дрожат, колышутся и тонут
в безгласых пазухах лесных
кресты снежинок огневых,
грозя зрачкам из тьмы подобий,
как острия слепящих копий
в руках у витязей слепых.
Когда менты мне репу расшибут,
лишив меня и разума и чести
за хмель, за матерок, за то, что тут
ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ МОЛЧАТЬ СТОЯТЬ НА МЕСТЕ.
Тогда, наверно, вырвется вовне,
потянется по сумрачным кварталам
былое или снившееся мне —
затейливым и тихим карнавалом.
Наташа. Саша. Лёша. Алексей.
Пьеро, сложивший лодочкой ладони.
Шарманщик в окруженьи голубей.
Русалки. Гномы. Ангелы и кони.
Училки. Подхалимы. Подлецы.
Два прапорщика из военкомата.
Киношные смешные мертвецы,
исчадье пластилинового ада.
Денис Давыдов. Батюшков смешной.
Некрасов желчный.
Вяземский усталый.
Весталка, что склонялась надо мной,
и фея, что мой дом оберегала.
И проч., и проч., и проч., и проч., и проч.
Я сам не знаю то, что знает память.
Идите к чёрту, удаляйтесь в ночь.
От силы две строфы могу добавить.
Три женщины. Три школьницы. Одна
с косичками, другая в платье строгом,
закрашена у третьей седина.
За всех троих отвечу перед Богом.
Мы умерли. Озвучит сей предмет
музыкою, что мной была любима,
за три рубля запроданный кларнет
безвестного Синявина Вадима.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
