Как-то скукожилась девочка под ступнёй собственной, словно под омутом – водяной, как-то прижала себя же собой самой – и, задыхаясь, спит. Тысячи дурочек шепчут в её губах, снежным огнём жаннки душат их гордость д'арк, небо уткнулось в затылок, как тот чердак, и чёрный ход закрыт – в девочку, отделённую от них всех, смехом топившую облако, словно снег, боли копившая золотом, будто ксеркс – только бы не отдать! – в девочку, что и девочкой не была, не лилитила, не лолитила, не пила, в девочку, не замёрзшую от тепла, в девочку-то-ли-демон-то-ли-солдат.
Ход заколочен – так что хоть бейся в кровь, хоть обрастай бесстрастностью, как корой – двадцать четыре часа, чтобы свет затмить, ей петухов резать или душить.
Только плодятся, гады, как суток визг,
ей кукаречут прямохонько из яиц.
И, задыхаясь от страха, от смены дат, фикции множить, старушничать, вороша то, что за чёрным, баюкая малыша, что не хранит, а душу ей, как лишай чешет и чешет – и так тяжело дышать,
что вот садится, старушечка-богомол, дует в ладони на бабочек (это – моль!)… Давит молитва – как хлористо-соляной невидимый небоскрёб.
Тысячи девочек, детка, сложи в ягдаш, это они перепутали отченаш, вышла какая-то еретикова блажь про недостаток амбиций и недоёб,
про подавление ведьмы внутри себя, даже про то, как же давит своя ступня – как оно, вверх тормошками, спать в себе, слыша, как дом рассыплется на асбест с серой, которую забраковал бы бес…
Лучше гранитничать – не увлажнят очки тёплые фотографии у щеки, мятых щенков зубастое молоко, палец сожравший стервятничий дырокол, старых духов разбитые пузырьки или потеря новой родной руки.
Лучше кукожиться, чтоб эту плоть-гранит на ночь прикрыть подобием простыни, чтоб эта тысяча вымерла, задохну… - чтобы оставить внутри только лишь одну –
чтоб она синдереллила и стихов не писала, и не резала петухов, чтоб её прикладывать, как слезу, чтоб её баюкали на весу десять тысяч ангелов, но она доказала им бы, что все – шпана, но в глубинке ангельских тайников есть бесёныш сладенький, как изюм –
для таких, как она, с и-зю-мин-кой –
вместо детских обид и дум.
Одинокая птица над полем кружит.
Догоревшее солнце уходит с небес.
Если шкура сера и клыки что ножи,
Не чести меня волком, стремящимся в лес.
Лопоухий щенок любит вкус молока,
А не крови, бегущей из порванных жил.
Если вздыблена шерсть, если страшен оскал,
Расспроси-ка сначала меня, как я жил.
Я в кромешной ночи, как в трясине, тонул,
Забывая, каков над землей небосвод.
Там я собственной крови с избытком хлебнул -
До чужой лишь потом докатился черед.
Я сидел на цепи и в капкан попадал,
Но к ярму привыкать не хотел и не мог.
И ошейника нет, чтобы я не сломал,
И цепи, чтобы мой задержала рывок.
Не бывает на свете тропы без конца
И следов, что навеки ушли в темноту.
И еще не бывает, чтобы я стервеца
Не настиг на тропе и не взял на лету.
Я бояться отвык голубого клинка
И стрелы с тетивы за четыре шага.
Я боюсь одного - умереть до прыжка,
Не услышав, как лопнет хребет у врага.
Вот бы где-нитьбудь в доме светил огонек,
Вот бы кто-нибудь ждал меня там, вдалеке...
Я бы спрятал клыки и улегся у ног.
Я б тихонько притронулся к детской щеке.
Я бы верно служил, и хранил, и берег -
Просто так, за любовь! - улыбнувшихся мне...
...Но не ждут, и по-прежнему путь одинок,
И охота завыть, вскинув морду к луне.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
