Создатель строил мир, а мы
нападали на землю, как опилки.
С тех пор строитель все сидит в курилке
и щурится от непролазной тьмы.
Часть 16. О том, как Вова объяснялся с Ромом
Чертова псина,
Откуда в тебе столько преданности, столько шелковости?
Вроде все при тебе: и клыки, как стекла, и шерсть тугая.
Мог быть грозный зверь. А сидишь тут – хвостом пощелкиваешь
и на мир глядишь с безобидностью попугая.
Ну, давай, приползай, подставляй уши свои лохматые…
Залегай у ног, залегай, как в мире порода горная.
Ты мне ровня, Ром. У меня теперь сердце ватное,
я уж не говорю про голову.
У меня теперь тоже, пес, натура совсем не дикая,
я привязан к дому, который когда-то выстрадал,
восемь лет, как дети к сердцу примерзли льдинками
и как женщина в горло въелась упрямым выстрелом.
Мне колдуй теперь! не дыши, чтобы не растаяли,
обнимай, обувай, обдувай, чтобы не сгорели.
Они в жизнь мне врезались, как проталины
поперек зимы. Только с ними и ждешь апреля!
Ну, зачем ты мне лижешь руки, зачем заискиваешь?
Где твоя волчья суть, где в лапах собачья дерзость?
Убирайся, Ром. Не смотри на меня так искренне…
И как нас таких, заблудших, земля-то держит?
Я бы вот сбежал. Да меня привычка тянет, к тому же лень дерет.
Положил вот когда-то пол здесь, затем покрасил,
вставил новые окна, купил стеллаж, обзавелся блендером
и во всей этой тине давно барахтаюсь, как карасик.
Я все знаю, приятель. Не тявкай и не серчай ты там!
Слишком много во мне неправды, тоски, печали.
В этой гавани столько важного распечатано…
Но как, Господи, я мечтаю уже отчалить!
…
Часть 1. О том, как Вове казалось, что он водолаз
мамины руки цап-царап!
пора-пора-пора!
время утра, время утра!
Вся дет-во-ра,
пора-пора!
Пусть ни черта не видно двора,
пусть еще грезится, что вчера
взяли раздули все вечера
и никогда не будет утра,
и никогда не увидишь утра,
и никогда не застанешь утра!
Нет, не бывает таких утрат.
Просто зима. Просто скорей
нужно закутаться потеплей
выпорхнуть, сонному, в свет фонарей,
пусть даже веки, словно на клей
прилепле-ныыыыы….
Хочется спать, хочется ныть.
Вова отправляется чистить зубы
и стоит у раковины и полуспит. Он зубр,
большой, неприкасаемый зубр,
или – на крайний – кит
и он спит!
И зубр-кит покачивается и говорит:
- Может про меня все за-бы-ли…
НЕ ТУТ-ТО БЫЛО!
- Ты детвора,
В школу пора!
Живей!
В свет фонарей,
губы на клей,
поскорей!
И Вову заматывают в какой-то комбинезон и километровый шарф
и мальчик катится по подъезду, немного шурша
и едва дыша.
Шаг. Шаг. Шаг.
И приятного – ни шиша!
Глянешь в окно, увидишь, как теребя
снежные занавески на феврале,
руслами улиц стекают ручьи ребят,
чтобы сдаваться в школу, сдаваться в плен.
Кто-то уселся в санки, как в свой окоп,
смотрит наверх, как шкипер на карту звезд,
школа шумит… по курсу, недалеко.
Кто-то из пап ребенка уже привез,
выгрузил, сдал учителю, как привык,
хлопнул по неуверенному плечу.
Вышел, надут, как праздничный снеговик:
- Не хочу на работу. В школу опять хочу.
А Вова тем временем из подъезда высовывается понемногу,
вот уже занес над порогом ногу…
как вдруг ему представляется, что за порогом
нет никакой дороги
А только бездна дремучая,
сейчас набросится и замучает!
Но Вова мужчина, он не моргнет и глазом,
просто вдыхает воздух горячим ртом,
и с заправской выдержкой водолаза
погружается в темноту, которая плещется за бортом.
Часть 2. О том, как Вова встречался с отцом
Воздух опускает пылинки-реснички. Солнечно.
Мальчика закатили в двери, что мяч футбольный.
Сквозь него, сквозь комнату, будто усталый сон течет,
свет лежит на полу, бледный, как будто болен.
Мальчику говорят: «Как дела, капитан? Давно не слышались.
Я иногда брожу мимо дома и все думаю – как ты…»
Мальчик чувствует себя антресолью с лыжами
и назло колюче не отзывается, словно кактус.
На него взваливают какой-то конструктор вежливо
и губы отца плывут и блестят: «Бери, вот».
От отца пахнет водкой и силой чужой, медвежьей
и какой-то нежностью, текущей криво.
Где-то в комнате чужая женщина, не прошена и легка…
Вова думает, как это стерпеть, пережить и выжить.
И когда мама забирает его и катит домой… как колобка,
Он все думает:
- Ненавижу-
уууууууууууууууууууууууууууууу!
Часть 3. О том, что Вова решил в 5 классе, засыпая
Когда вырасту…
буду я работать много,
буду стоить крепкий дом -
строить с нежностью, трудом
от порога до порога,
заведу жену, собаку
и обычай чистить снег
во дворе, храпеть во сне,
за друзей бросаться в драку,
дом мой сложится хорошим,
в нем недопустима течь,
буду я его беречь
и, как капитан, не брошу.
Часть 4. О том, как Вова проводил время с другом
Лежали на крыше. Им было лет по четырнадцать.
Для них качалось небо над облаками,
и если солнце слишком уже настырничало
от лап его завешивались руками,
и мир для них проступал, наизнанку вывернут,
в глазах отражались свет, теплота и жалость,
и каждый их вздох был сладок, упрям и выверен,
а может просто это все им казалось.
Сидели на крыше - и рядом сидели голуби -
смотрели на землю: бойко и деловито,
и люди под этим взглядом ходили голыми,
такой он был чистый. Вова курил, а Виктор
в хорошем и бесконечном мечтал участвовать, -
сшить всем бесприютным зимнее одеяло.
И если в мире было когда-то счастье,
то это оно, без сомнений, сквозь них сияло.
Часть 5. О том, что Вова написал девочке, сидевшей на второй парте в ряду у окна
Что тебе до меня? Сиди, не смотри, помалкивай…
Но знала бы ты, как в мире все глупо, дико,
если глаза твои не глядят фиалками,
Анжелика!
Говоришь со мной и надменней, и реже… реже,
будто я дурак и какой-то тюлень безликий…
И сердце твое нетронуто, как подснежник,
Анжелика!
Мне хочется быть у ног твоих, псом домашним,
Мне хочется быть. С тобой. До тоски, до крика,
Хочется, сорвать тебя, как ромашку,
Анжелика!
*В записке столько можно вещей найти
случайных, бессвязных… совсем невежливых!
Анжелика оглядывается с возмущением, настороженностью…
и нежностью.
Часть 6. О том, как Вова и его друзья стали студентами
Как-то выросли неумышленно -
забавлялись, гуляли, плавали.
А теперь бери жизнь под мышку и…
отправляйся преуспевать!
Что там правильно, что неправильно –
Разберешься, твою мать!
Вова думал, выбираясь из поезда в Москве:
В Сарове, конечно, умрешь со скуки,
зато небо низко там, высокА трава,
и звезды ночами скатываются
почти что в руки.
Саров неприметный, скованный и шершавый,
живет за колючей проволокой.
Но яблони там, зацветая, дрожат, как кролики,
и дергают многочисленными ушами.
Саров на картах даже не отмечают –
он все-таки центр атомный…
Но я там чувствовал, будто мы виноваты,
в том что не жили,
не жили… а все молчали.
Виктор рассуждал, поступая в Саровский физико-технический институт:
Пусть не верят, пусть даже считают шизиком,
буду здесь учиться, женюсь и начну стареть,
здесь мой дом и здесь мне хочется умереть,
здесь мне хочется важное совершать…
драться, верить, любить, дышать,
здесь я стану физиком.
И пусть даже всю жизнь проработаю на заводе,
в отличие от уехавшего Володи…
если я бездарен. Такие-то пироги вот.
Зато знаю,
что не удрал, как другие.
Анжелика рассказывала подружке, гуляя по Нижнему Новгороду:
Да мне без разницы, куда поступать. Просто хотелось бы с Вовой
и хотелось бы выбраться из Сарова.
Там родители висят надо мной, как шляпа,
защищающая от солнца, когда только и мечтаешь обжечься.
Ненавижу Саров проклятый,
ненавижу, как по нему с работы ползет змея из усталых женщин,
таких как моя мать.
Все одно им – ни перемен, ни свежести, ни цветенья сакуры,
к сорока уже некого обнимать.
Хотя я любила смотреть, как там землю охватывает роса с утра,
и наблюдать, как весной белая шерсть покрывает яблони,
и они, как зайки, дрожат, на людей поглядывая.
Нет, нет. С Вовой мы не расстались. Просто он в Москве,
а мне туда без денег, да с такими знаниями нечего и соваться.
Ну а что? не резать же вен! -
Вова, ты знаешь, ждет признания и оваций.
Обещал звонить, писать е-мэйлы, приезжать, когда будут денежки,
как-нибудь да продержимся…
А Витя у нас простой, как валенок –
Охоч только до формул и книжек…
В общем, я пока поучусь (на педагогическом) в Нижнем…
… лишь бы было образование.
Часть 7. О том, как было поначалу в столице у Вовы и у многих других…
Твои семнадцать и гроша не стоят…
тебе плевать, где жить и где учиться;
ты наблюдаешь спутанные лица
в пространстве небольших аудиторий.
Пока другие горбятся над партой,
ты бегаешь, как пес, восторгом полный,
и пусть тебя раздавят уже к полдню…
Ты жаден, как утенок в зоопарке.
Ты смотришь на рекламу для потехи,
в ней каждый жест изящен, слоган шелков,
и пусть там речь ведут о Headen Shoulders,
ты думаешь, что это об успехе.
Часть 8. О том, как у Вовы дела пошли в гору
Приехав в Москву,
Вова мог без подготовки
людям раздавать листовки,
только людям всем плевать,
что ты хочешь раздавать.
Вова раздавал с размахом -
Вову отправляли ***
(погулять)
Стал работать за проценты
оператором колл-центра,
дозвонившись, монументом
нависал он над клиентом.
Но кого ты ни найдешь
всем плевать на твой пизд*ж…
(не совсем искренний монолог)
Он дошел до промо-акций:
в майке и штанах дурацких
в не учебные часы
предлагал всем колбасы.
Чебурашкой улыбался,
но за месяц за*...
(замучился от чрезмерной улыбчивости)
А потом подумал: «Стану
ассистентом по пиару.
Много я нашел идей -
как НАЁБЫВАТЬ людей!»
и стал…
Москва тяжелела под снегом, и город стоял, одетый
в шипы ледяные. И грузные крыши, как динозавры
нахохлившись, спали. Рассерженный город съедал на завтрак
людей. Их жевало метро и выплевывал поезд где-то…
А Вова смотрел на снега эти, грязные, безответные,
ловил убегающий кофе, ловил шебутные мысли.
Уже были деньги, но с деньгами меньше осталось смысла
во взрослости, жизни, стране,
которые он представлял до этого.
Часть 9. О том, как Анжелика приезжала к Вове в гости
Вова щупает лоб: «Только бы не простуда…»
Поезд замер. Мороз на стеклах и на губах цветет.
Анжелика выходит, светящаяся, как чудо,
и по-детски как-то солнечно улыбается.
- Нижний предсказуем, как гладь пруда -
лед зимой, в остальном все – вода, вода,
только вот боюсь, что лед затянется навсегда.
Ты ведь рад мне?…Он отвечает:
- Да.
- Я уже степенней, в обиду себя не дам,
стала вот одной из взрослых и гордых дам,
и уже веду счет невнятным своим годам…
Изменилась я?… Он отвечает:
- Да.
- Ты почти не звонишь, не пишешь. Ты со стыда
должен бы сгореть, за то, что заставил ждать!
Мое сердце кочует, как северные стада.
Приговор – виновен! Он отвечает:
- Да.
- Как же сложно сейчас. А помнишь те дни, когда
мы курили, глядели под утро в седую даль,
и не знали, что лучший час нам уже отдали…
Правда, было прекрасно? Он отвечает:
- Да, но…
- У тебя теперь дело, собственный кабинет,
у тебя еще много сил и прилично лет,
у меня на вечерний поезд готов билет…
Ты еще меня любишь? Он отвечает:
…
Да.
Анжелика выходит в вечер. Уже одиннадцать.
Легкий снег сегодня жестче, прочней и шире…
Анжелика и хотела освободиться,
но не верила, что случится все так паршиво.
Часть 10. О том, как Вова положил глаз на свою будущую жену
Вова почти свободен – скоро уже диплом.
Горы работы будут. Будут - и поделом.
Вроде живи – не парься, вроде шаги легки,
но почему-то пальцы жаждут чужой руки.
Мир бестолков и душен. Но вдруг почти во сне…
женщина входит в душу и там идет, как снег.
Вроде ты был прохожим. Нынче она твой царь.
Губы летят на кожу, думают – там пыльца.
Крепкая, словно кофе, вся из колючих брызг…
Ты с ней летишь… и пофиг, что без страховки вниз.
С ней не боишься ада, лишь бы была в руках
солнцем и лимонадом, действенна и легка.
Номер ее – в мобильник. Скажешь: «Иди за мной».
И назовешь любимой... И назовешь женой.
Часть 11. О том, как перед Вовой встал важный для мужчины вопрос
Добрый молодец, ясный сокол наш,
время службу нести высокую!
Послужи нам за землю русскую,
за просторы да за березки нам…
за правительство, взяв дубинушку…
например, в древних землях Вятки!
- Братец, на х** твои рябинушки!
Где тут даются взятки?
Часть 12. О том, как Виктор приехал в Москву на конференцию и встретился с Вовой
О детстве болтали, юности – шли по кругу,
сидели в кафе, мешали слова небрежно,
Не друг на друга вовсе смотрели нежно -
на прошлое, взбаламученное друг в друге.
Виктор говорил Володе:
- Я много сделал и многого я добился,
только не хватает ни времени, ни ресурсов,
у нас не администраторы, а убийцы:
всякий проект зарубают (песня рождается – они ее минусуют).
Если бы не жена… она меня так поддерживает!
мой источник, родник мой, золотое мое руно.
Если бы не эта скомканность, теснота, безденежье,
мы бы были счастливы, как в кино.
А тут трудимся, безвылазно, будто пчелы... мы
пляшем шаманские танцы и ходим мрачные.
Господи, как в России прожить ученому
когда всюду его шпыняют и заворачивают?
Но я знаю, что важное совершу!
Ты не веришь, а я, глядишь, – стану круче Нобеля…
Сейчас можно жить лощённей… но это шум,
это все невозможно, если сердце твое давно болит
за страну… Если не подарю ей жизни, то кто же, кто же?
Скоро сын родится. Он взойдет не холеным всходом – ростком с межи.
Мы тут комнату покупаем. Ты мне поможешь?
Можешь ведь одолжить?
Вова выворачивает бровь в дугу,
думает: «беспомощный… этому только ныть бы!…»
- Витя, ты знаешь, у меня на носу женитьба,
извини, приятель, правда, блин, не могу.
Часть 13. О том, что Вова рассказывал трехлетней дочери о ее рождении
Дышали мы, как листья на ветру,
разрозненные... словно на вокзале.
Все маялись, болтались… ожидали,
но не того, что нам явилось вдруг.
Мы думали, что ты займешь чердак
и будешь пахнуть светом и ванилью…
А ты всю жизнь, как снег, заполонила
и в ней легко устроила бардак.
Ты плакала. Над морем слез, как мыс,
стоял и прозревал я высший смысл
среди какашек, смесей и пеленок.
Ты плакала. Бездонно, до зари.
И я жене отважно говорил:
«Сегодня ночью это твой ребенок!»
Часть 14. О том, как Вова приезжал в Саров
Он уже много сделал, решил, сказал…
Стал осторожней, жестче, грузнее, старше.
Мама стареет. Слепнут ее глаза,
добрые и уставшие.
Вова невозмутимый, как давний лед,
в маме добыл за чаем событий залежи –
вот Анжелика в Нижнем преподает,
счастливо вышла замуж.
Вечером он встречает в ларьке отца –
тот весь рассыпчат, желт… будто бы песчаный,
и седина набегает в края лица.
Вова его жалеет…
и вдруг прощает.
Часть 15. О том, как Вова начал уставать
Вова давно женат, и
путь предсказуем стал,
думать о детях надо, крепким быть, словно сталь.
Дочек, всегда, будь вежлив, - в секцию и к врачу.
Тут уж какая свежесть незамутненных чувств?
Тонешь, как в шторме судно. Дышишь, едва живой:
утром – твоя посуда, вечером – мусор твой.
Носишься, оголтелый. Ты же в расцвете лет!
Хочется губ и тела, вьюги, как в феврале.
И ты встречаешь влажный взгляд, он скользит, как шелк,
и здесь не так уж важно, как ты к нему пришел.
Ты не забыл о детях, с курса ты не свернул,
но в твоих мыслях где-то остановил жену.
ловишь еще кого-то… взгляды, тела, глаза…
Только из этих вод ты вряд ли придешь назад.
Часть 16. О том, как Вова объяснялся с Ромом
…
Я все знаю, приятель. Не тявкай и не серчай ты там!
Слишком много во мне неправды, тоски, печали.
В этой гавани столько важного распечатано…
Но как, Господи, я мечтаю уже отчалить!
Сколько в жизни погублено, пройдено, наворочено!
Нас скроили, Ром, из дурости и печали…
И все было б, наверно, правильно, по-хорошему,
если б мы не жили, не жили…
а все молчали.
Часть 17. О том, как Вова стал жить дальше
- До свиданья, Ром. Мы увидимся. Просто дан
мне особый курс. Прости, не останусь тут!
Вова гладит пса, поднимает свой чемодан,
и ныряет, как в детстве, в долгую темноту.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
