Я столько делал, потому что надо.
Кому? Зачем? Что голову ломать.
Благими намерЕниями к аду
Шагать нам всем, да не перешагать.
Я строил от души социализмы,
Потом ячейки общества крепил.
Все оказалось пошлым онанизмом.
Потом я пил. Но как я, братцы, пил.
Потом ушел. На юг или на север.
Не в том же суть, я путь не выбирал,
я просто не во что уже не верил,-
вся жизнь бардак, ну на крайняк - вокзал.
Я прибивался к разным группировкам,
религий всяких меда я вкусил.
Одно я ненавидел- остановки,
и от себя бежал, покуда было сил.
Встречал девиц с оленьими глазами,
с плечами для сибирских коромысл.
К себе зазвали, так и не сказали,
куда идти, зачем и в чем тут смысл.
Как Вечный Жид, я по миру скитался,
на цель нацелен, точно я буссоль.
Безумный ход, как пируэты вальса,
без алых парусов и без Ассоль.
Теперь, как Диоген, залег в берлогу,
ем постный суп, не мыслю, не ропщу
Мне кажется, нашел дорогу к Богу,
А если не нашел- так отыщу.
Как хорошо, что слез никто не видит,
когда я каюсь, натворивши бед.
Мне б попугая, певшего на идиш.
Или к нему, на самолет билет.
Катарсис мой- став раком в огороде,
Сорвать морковь и крикнуть в белый свет:
Хвала Творцу, Творению, Природе!
Что до меня?
Меня почти уж нет.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
