И кем бы ты ни была раньше,
И кем бы не стала теперь,
Разжаты подпруги былого бесстрашья,
Восполнят пробелы потерь.
Звеном зацепившись за звенья,
Ядром задевая ядро,
Как ком нарастали безвольно мгновенья,
Вплетённые в ветви метро.
И где-то в затерянных списках,
Так близко, в подземных толчках,
Сквозь толщу подошв обертонами риска
Пронзит и застрянет в висках
Навязчивым чуждым мотивом,
Пропетым наверно сто раз,
Что гонит взашей на волнах позитива
И сыпет соринками в глаз.
И кем бы ты вовсе не стала,
И кем бы надеялась быть,
На старые фото взираешь устало
С желаньем порвать и забыть.
Так просто слетая с катушек
Стереть до основы резьбу,
И в том, что не важно, пусть те, кто не нужен,
Застанут врасплох новизну.
Растянуты жилы на пяльцах,
Портретные оттиски снов
Велят прекратить возвращаться
К тому, в чём ни разу ещё не везло.
В режим автономных эмоций,
Болезненно пыльных зеркал,
Где тени улыбок сгорают на солнце
В отместку за слёзный оскал.
Быть вырванной из обихода
Страницей в конце дневника,
Случайно добавить в закладки свободу
Свой ход пропуская пока
Не кончатся в колбе песчинки,
Не выпиты чаши до дна,
И если б душа подлежала починке,
Причина ж любому видна.
А быть тебе «чёрной дырою»,
Звучать на последней струне,
Увлечься извечной житейской игрою
Дороже чем ставки вдвойне.
Я помню, я стоял перед окном
тяжелого шестого отделенья
и видел парк — не парк, а так, в одном
порядке как бы правильном деревья.
Я видел жизнь на много лет вперед:
как мечется она, себя не зная,
как чаевые, кланяясь, берет.
Как в ящике музыка заказная
сверкает всеми кнопками, игла
у черного шиповика-винила,
поглаживая, стебель напрягла
и выпила; как в ящик обронила
иглою обескровленный бутон
нехитрая механика, защелкав,
как на осколки разлетелся он,
когда-то сотворенный из осколков.
Вот эроса и голоса цена.
Я знал ее, но думал, это фата-
моргана, странный сон, галлюцина-
ция, я думал — виновата
больница, парк не парк в окне моем,
разросшаяся дырочка укола,
таблицы Менделеева прием
трехразовый, намека никакого
на жизнь мою на много лет вперед
я не нашел. И вот она, голуба,
поет и улыбается беззубо
и чаевые, кланяясь, берет.
2
Я вымучил естественное слово,
я научился к тридцати годам
дыханью помещения жилого,
которое потомку передам:
вдохни мой хлеб, «житан» от слова «жито»
с каннабисом от слова «небеса»,
и плоть мою вдохни, в нее зашито
виденье гробовое: с колеса
срывается, по крови ширясь, обод,
из легких вытесняя кислород,
с экрана исчезает фоторобот —
отцовский лоб и материнский рот —
лицо мое. Смеркается. Потомок,
я говорю поплывшим влево ртом:
как мы вдыхали перья незнакомок,
вдохни в своем немыслимом потом
любви моей с пупырышками кожу
и каплями на донышках ключиц,
я образа ее не обезбожу,
я ниц паду, целуя самый ниц.
И я забуду о тебе, потомок.
Солирующий в кадре голос мой,
он только хора древнего обломок
для будущего и охвачен тьмой...
А как же листья? Общим планом — листья,
на улицах ломается комедь,
за ней по кругу с шапкой ходит тристья
и принимает золото за медь.
И если крупным планом взять глазастый
светильник — в крупный план войдет рука,
но тронуть выключателя не даст ей
сокрытое от оптики пока.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
