Мы умеем рыбачить. Мы будем ловить на живца,
золотого тельца, водкой пахнущий хлеб – в междуречье,
между дельтой и дельтой, - чтоб позже пригреть у лица
наш улов и командовать им, кувыркаясь на печке.
Мы ещё не успели. В долинах не водится их.
Наши удки подточены бытом – корявые палки!
Я беру их, я – словно за миг лишь состаженный псих,
дирижёр обстоятельств, что спятил во время рыбалки.
Я хочу дирижировать адом, чертёнком во фраке и той,
недомёртвой святой, наследившей в диванных пружинах,
и прилипнуть к ладони твоей муравьиной дырой,
шрамовидною запонкой на самом месте мужчинном,
дирижировать болью скамеек, где мы не сидим,
слюнопадом у дворников, что не спугнут нас метлою,
благонравных бабулек, роняющих словострихнин
из провалов беззубых, цингою у роз и алоэ,
дирижировать небом, парадом планет, сыпью звёзд,
и, не зная, что сифилис космоса светло-заразен,
дирижировать ливером, глупо надетым на кость,
отбивать такт того, как полнеют в тебе метастазы
моего одиночества…
Дёргаться миру не в такт,
игнорировать скальпелей взмахи в архангельском хоре,
и, когда они встретятся на наших сшитых губах,
повторить то же самое праздничной раной на горле.
…а потом, где Шопен, где кувшинки, где воздух – как пруд –
неподвижно-глубок и одет в водяную кольчугу,
мы научимся жить за чертою в черте, и за грудь
щекотать нам дающую нас же рогатую щуку.
Я не запомнил — на каком ночлеге
Пробрал меня грядущей жизни зуд.
Качнулся мир.
Звезда споткнулась в беге
И заплескалась в голубом тазу.
Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея,
Она рванулась — краснобокий язь.
Над колыбелью ржавые евреи
Косых бород скрестили лезвия.
И все навыворот.
Все как не надо.
Стучал сазан в оконное стекло;
Конь щебетал; в ладони ястреб падал;
Плясало дерево.
И детство шло.
Его опресноками иссушали.
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали —
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец —
Все бормотало мне:
— Подлец! Подлец!—
И только ночью, только на подушке
Мой мир не рассекала борода;
И медленно, как медные полушки,
Из крана в кухне падала вода.
Сворачивалась. Набегала тучей.
Струистое точила лезвие...
— Ну как, скажи, поверит в мир текучий
Еврейское неверие мое?
Меня учили: крыша — это крыша.
Груб табурет. Убит подошвой пол,
Ты должен видеть, понимать и слышать,
На мир облокотиться, как на стол.
А древоточца часовая точность
Уже долбит подпорок бытие.
...Ну как, скажи, поверит в эту прочность
Еврейское неверие мое?
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи; обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиный поворот.
Родители?
Но, в сумраке старея,
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
Дверь! Настежь дверь!
Качается снаружи
Обглоданная звездами листва,
Дымится месяц посредине лужи,
Грач вопиет, не помнящий родства.
И вся любовь,
Бегущая навстречу,
И все кликушество
Моих отцов,
И все светила,
Строящие вечер,
И все деревья,
Рвущие лицо,—
Все это встало поперек дороги,
Больными бронхами свистя в груди:
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!—
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
1930
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
