кивают звёзды снисходя, полощут хвостики кометы в колодцах лунного дождя.
надежд утоплены приметы.
люблю тебя, хочу тебя и клею нежностью конверты.
вплетаю цветом в волоса цветы. нет, милый, пустоцветы.
пишу тебе рукой дрожащей, сплетаю голоса химер. в ушах их звон нерелевантный, а на комоде спит болванчик, такой усталый пионер, мой виртуальный, страстный мальчик.
бредёт душа моя боса, как очарованный гаучо, вслед за каретой отходящей прошедших ссор и настоящей,и очи ест обид роса, мой преданный и нежный Санчо.
мой Ангел над тоской парящий...
и разлетаются, как пух, надежд пернатые листочки. ах, сколько неизбывных мук.
и мух жужжанье в черной точке, скатившейся с холодных рук в замёрзшей без расцвета почке, мой самый наисмертельный друг.
мне, доморощенной Принцессе, вдруг стало грустным всё вокруг
слаба, не ела в детстве каши.
стоит на цыпочках разлук. над ней Судьба с мечом разящим. и циркуль боли чертит круг.
мой Ангел над тоской парящий..
я понавешу ордена всем нашим слёзным примиреньям. твоим растрепанным словам. и неприглаженным сомненьям. привычным, словно мятный чай с *ай,джан* айвовым янтарём – из сада райского вареньем.
читать Бодлера, петь под нос, все кляксы слов пустых стирая. и снова слёзы вместо Рая. буравит мозг один вопрос:
живём ли мы, раз умираем?
листать в жару ночей бессонных, рукой холодной старый сонник. закутаться в клетчатый плед и сесть на белый подоконник. пытать себя, до трели стона.
любить.
забыть.
не жить...
вопрос.
и снова жизнь, и снова кросс.
и отлетают времена пушком, что сбросил одуванчик - напёрсток счастья эфемерен в сравненьи с миром настоящим. прелестно щурится во сне, качнувшись в летний сон болванчик.
не сбрасывай же крылья, нет,
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
