Ты уезжала на вокзал,
и, ширясь красными огнями,
внезапный вечер увязал
в сугробах, выросших меж нами.
А дома брошенным котом
меня ждала моя тетрадка
и приоткрывшийся бутон
софы, ещё стонавшей сладко.
Но зналось мне, что не облечь
в линейность подзаконной речи
кривые судьбоносных встреч,
надежд и правды человечьей.
И чуял я, как ни сложись
единоборство с синей птицей,
но обнулившаяся жизнь
в нору фантазий не вместится.
Гнал сумрак полчища свои,
но кто-то там, над лунной баркой,
слагал балладу о любви,
о той, что вопреки и ярко,
и, нас в соавторы зовя,
в разгар хмельной январской стужи
у рук моих он крал тебя,
чтоб обручить разлукой - души.
Обычно мне хватает трёх ударов.
Второй всегда по пальцу, бляха-муха,
а первый и последний по гвоздю.
Я знаю жизнь. Теперь ему висеть
на этой даче до скончанья века,
коробиться от сырости, желтеть
от солнечных лучей и через год,
просроченному, сделаться причиной
неоднократных недоразумений,
смешных или печальных, с водевильным
оттенком.
Снять к чертям — и на растопку!
Но у кого поднимется рука?
А старое приспособленье для
учёта дней себя ещё покажет
и время уместит на острие
мгновения.
Какой-то здешний внук,
в летах, небритый, с сухостью во рту,
в каком-нибудь две тысячи весёлом
году придёт со спутницей в музей
(для галочки, Европа, как-никак).
Я знаю жизнь: музей с похмелья — мука,
осмотр шедевров через не могу.
И вдруг он замечает, бляха-муха,
охотников. Тех самых. На снегу.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
